И вскочила, нацепив толстовку на халат. Какое-то мгновение стояла, замерев с листочком в руке, и смотрела ошеломленным взглядом на Люду. Она сидела на кровати, красная, с распаренным лицом, с большим кулем из полотенца на голове, по-турецки скрестив ноги. Полы ее короткого плюшевого халата расходились, обнажая белые ляжки (вот тут было за что подержаться). Эх, мне бы такие…

– Волосы хотя бы высуши, – лениво произнесла Люда, разматывая полотенце на голове.

– Пойду в подъезд, чтобы эта, – и я махнула на дверь, – не подслушивала.

– И куда это на ночь глядя? – протянула начальственно Клавдия Петровна, выскочившая из своего зала на мою возню в коридоре.

– Я на минуту, – буркнула я, и замок щелкнул, громко и неприязненно.

– Курить что ли… – послышалось ее глухое из глубины закрывшейся квартиры.

– Я не курю, – процедила сквозь зубы самой себе, спускаясь по лестнице.

Постояла, прислонившись лбом к оконному стеклу между этажами. Приводила мысли и дыхание в порядок. Вот сейчас. Конец, который дает начало. Вот он. Можно ощутить, словно интуиция осязать может. И это чувство почему-то страшно. Как все неопределенное. За мутным окном размывались огни чужого города в сиянии издалека прилетевших ветров. Пришла мысль о северных ветрах. Еще без очертаний, неясная мысль. Проскользнувшая. Голая ветка сухого дерева постукивала скорченным пальцем и елозила по стеклу.

Наконец я набрала номер с листочка. Послушала несколько коротких гудков и нажала на сброс. Не сейчас. Снова перевести дыхание. Остановиться еще раз. Почувствовать перерыв во времени и пространстве.

И снова «вызов». Один гудок и голос, словно из кривых линий огней города растущий.

– Алло, – голос уставший, мужской, молодой.

Отсчет пошел.

Мужчина в квартире у бабушки, сдающей комнату?

И где-то в груди зияющая бездна раскрылась, и мелкие-мелкие камешки посыпались градом в «арзамасскую» тьму. Что это? Было ли так? И вспомнился холод могильных плит, и пустая тропинка меж ними с сухими, мертвенно-ржавыми, дрожащими на ветру волосинками травы.

– Алло, – повторил голос.

– Я по объявлению, – произнесла, нервно рисуя на окне ломаные ветки.

Ведь еще можно нажать «отбой» и захлопнуть разом навалившееся, раскрывшее жуткую пасть пропасти.

– А-а, деви́ца. По поводу комнаты.

Я подышала на стекло, и ветви под моим пальцем закрутились виньетками. Сухое дерево за окном заскреблось с удвоенной силой.

– Послушайте, прежде чем я передам трубку хозяйке дома… – (дома? не квартиры?) – Хочу вас предупредить, – он выждал паузу. – Вам, правда, не стоит здесь оставаться. Вы звоните поздно, значит, комната нужна срочно. И если вам негде переночевать, то приезжайте на одну ночь. Но потом… Я советую уехать сразу же – утром. А еще лучше, положить трубку прямо сейчас.

И на этой ноте на том конце провода обозначился еле уловимый женский пожилой голос: «Хто зво́нит? Саша, хто зво́нит? Дай трубку!». И громкий, ее же:

– Я слухаю!

– Здравствуйте, я по объявлению и мне срочно нужна комната, – выпалила на одном дыхании, чтобы не передумать.

– Ты его не слухала?

– Кого?

– Да Сашу, с которым говорила? Он – квартирант. Вполне приличный человек – просто шутник, ей-богу. Видишь, унучка, я даже побожилась!

Пальцы сухого дерева под натиском ветра ударились в стекло и медленно сползли вниз.

Класс! Просто шутник!

– Ночью только надумала чиво-то ехать. Темень на дворе – глаза повыкалыват. Ну да ничиво. Поймем, коли спешка какая. Люди, ей-богу! Не звери какие…

И тут я услышала удаляющееся и затихающее, квартирантом сказанное:

– Вы уверены, что все мы…

В глаза ударил свет фар заворачивающей в проулок машины. Я отвернулась от окна. На лестничной клетке этажом выше сидел черный кот и сверкал стекляшками глаз.

– Шутник! Хочешь, еще раз побожусь? – сказали на том конце провода. – А ты, унучка, записывай вулицу…

Через минуту сгребала вещи и бросала в чемодан. Романтично летали кофты, размахивая рукавами, юбки совсем не поэтично плюхались лепешками. Книжки и тетради с лекциями сложила аккуратно – не посмела быть грубой. Филолог. Любящая слово. Как-то так.

«Просто шутник»? Господи, только бы не оказался сумасшедшим. Сумасшедшим не в хорошем, безбашенном таком смысле, а в смысле диагноза, с печатью и подписью главврача.

Я ощупала обивку старого кожаного чемодана под крышкой. Края гладкой и блестящей ткани махрились, и зияла дырка в самом низу.

Люда рылась в баночках с лаками для ногтей, подставляя каждую поочередно к свету.

– Тебе не страшно? – она не повернула головы и продолжила протяжно-лениво: – Ну утром бы поехала.

Я оторвала ладонь от обивки, накинула крышку на гору вещей и села сверху, соединяя края.

– Захар Иваныч, вы так долго служили нашей семье, – уговаривала я чемодан. – Можете сделать одолжение и застегнуться?

Два железных замка отозвались щелчками.

– Надо будет на колесах чемодан купить, – рассуждала я.

– Ты слышишь, какие умные вещи тебе говорю, коллега? Не страшно ехать?

Я подняла на Люду глаза туманные и безнадежно, тихо произнесла:

– Тяжелый чемодан. А я – психопатка. Пора, коллега, смириться. Будете ночью без меня плакать.

– А вы, коллега, я так полагаю, смеяться?

– Сардонически.

Я взглянула на темный квадрат окна, медленно подошла. Внизу, из земли торчали сухие стволы деревьев – серо-белые в свете фонарей. Их ломаные руки неуклюже царапали черноту. Я задернула шторы.

– Кстати, это не квартира, а дом.

Люда резко обернулась, что совершенно не свойственно ее флегматическому темпераменту:

– И удобства на улице. Будешь попу зимой морозить, – выдавила она по-лягушачьи и хихикнула: – И вообще, ты себя слышишь? В Москве. Частный сектор. В котором. Живет. Бабушка. Я правильно расставляю акценты в устной речи, коллега?

Я ехала на такси во тьму, забрызганную рекламными вспышками. Голова освежалась, гнев на Клавдию Петровну отпустил. За окном – неопределяемая местность – гематитовый мрак, растекшийся по стеклу. Какой-нибудь дряхленький домишко с туалетом во дворе и ненормальным квартирантом. Да и бабушка слишком ласковая – таких еще не встречалось мне. И дом в центре Москвы – фата-моргана, не иначе.

Пальцы, сжатые в кулаки, начали неметь. Я съежилась, внутренне дрожа.

В салоне удушающе пахло новой обивкой – запах бесконечных перелетов, навсегда въевшийся в меня. Вытащила из кармана «О́рбит», чтобы заглушить приступ тошноты.

Самолеты… из прошлого выпорхнувшие. У меня с ними не сложилось ни дружбы, ни понимания. Хорошо, хоть жвачка в кармане оказалась.

Помню, вот так же, по ночному городу увозил меня папа-офицер из родного Хабаровска. Я смотрела на мелькающие дома, свет их оставался позади, и понимала, что это навсегда. И внутри ныло и скреблось еще непонятное, живое. Потом уже именуемое тоской. И когда аэропорт подмигнул дверьми, и когда толпа людей-теней проглотила, вот тогда поняла: оборвалась связь с городом. Безвозвратно. А в семье военных все так: все навсегда, все безвозвратно, и учишься не привязываться, не прикипать.

Учишься не чувствовать.

Не оттуда ли, из ледяного детства постоянных переездов, выросла театральная маска на моем лице. Вросшая в кожу. Вот она я, в отражении бокового окна, глядящая пристальным и отрешенным взглядом. Но я ли это?..

– Второй проезд, да? – повернулся ко мне угрюмый таксист.

– Не знаю. Наверное, – пожала плечами, стараясь придать тону звонкие и смелые нотки.

И ближе к нуару окна придвинулась, чтобы заглянуть через саму себя, на стекле запечатленную.

Мелкие, удручающего вида домишки. Еще несколько скукоженных крыш, и машина остановилась.

– Судя по навигатору, приехали. Вон ваш дворец.

Дверь открыла не сразу. Посидела, немного успокаиваясь: дом трехэтажный, приветливо и тепло горящий окнами. А на улице, освещенной фонарями, склоненными в поклоне усталом, – ни души. Кошка разве что, прошмыгнувшая меж тонких колышков соседнего забора.