Расплатилась и вылезла. Дождалась, шаркая носком ботинка по земле, пока медлительный водитель вытащит мой уродливый толстопузый чемодан из багажника.

И когда такси уехало, я осталась с ним впервые наедине. С этим большим теремом – циклопом одноглазым, глядящим исподлобья.

Здравствуй, дом.

Тяжелый лязг затвора – и в проеме калитки возник силуэт тучной бабушки с белым пушком-нимбом на голове – темный силуэт в ослепляющем свете лампочки, над порогом висящей. И она не говорила ничего – крот, всматривающийся в предметы перед собой.

– Здравствуйте, это я звонила, по поводу комнаты.

– А я думаю: дите-не дите стоит, вроде как лет двенадцати. Думаю: да не може ко мне…

– Я – студентка. И мне – восемнадцать.

И мы пошли к дому.

– Собака издохла в прошлом месяце – убили Мухтарку, так что пужаться некого. Графа разве что. Шелудивый дюже. И не уследишь, как со стола чей-то из харчей утащит, паскудник…

Чернота по краям узкой асфальтированной дорожки, спина неповоротливой бабушки, неторопливая убаюкивающая речь ее, тяжелая входная дверь, холодный пол в прихожей с кучей сваленной обуви. Запах лекарств, вперемешку с чем-то вкусным и сдобным. Старый диван, накрытый плюшевым покрывалом с нарисованными оленями и бахромой скрученной, два кресла с узкими деревянными ручками… Лестница деревянная, поскрипывающая, под которой закуток жилой.

Второй этаж – слава Богу – ненавижу первые, близкие к земле, похоронные, холодные… Три двери, две полоски света под ними. Тишина призрачная. Словно дом насторожился при появлении нового жителя. Скрип раскрывшейся двери, полутемная комната с горящей настольной лампой, освещающей узкий квадрат пространства, тонкая тень девушки, склоненной над книгой за столом. Ручка, сигаретой торчащая во рту.

Щелчок выключателя – и свет испуганный ринулся в стены и углы, и тут же успокоился, разлившись. Комната показалась электрически неживой после темноты.

– И-и… – протянула бабушка удивленно. – Какая ж ты мокрая… С бани что ли, унучка?

– Ну как-то так, – пожала плечами.

– Намыкалась, чай… Ты хоть емши? Точно емши? Ну ладно, отдыхай тогда. Меня бабой Лидой звать. А енто… – она кивнула на девушку, – как звать-то тебя забыыла, – пожаловалась.

– Оля, – оборвала грубовато моя новая соседка, вытащив ручку изо рта. – Лампа будет мешать по ночам. Предупреждаю сразу. Я учу.

– Тебе тоже будет мешать, – ухмыльнулась я, надув и тут же лопнув пузырь жевательной резинки.

Получилось эффектно.

– Класс! Хотя бы не шлюха, – заключила Оля, снова склонившись над учебником.

– Я ее не знаю, – виновато пожала плечами баба Лида, – но завтра разберемся. Со всеми вами разберемся. Выбирай кровать.

– У окна – моя, – предупредила Оля, не поворачиваясь. – Вы мне очень мешаете. Правда.

Три древних кровати с перинами, башнями из нескольких подушек в накрахмаленных наволочках, стояли паровозиком. На стене – ковер, облепленный роем ярко-красных роз. Над столом – искусственный плющ, змеей ползущий до самой двери.

– Постель стирана и утюжена. Отдыхай. По-завтрему, по-видному, тогда все расскажу, где чиво найти. Покойной ночи, – и баба Лида тяжело зашагала толстыми ногами из комнаты.

– Спокойной ночи, – ответили мы с Олей хором, как детсадовские, когда дверь за бабушкой закрылась.

Покойной ночи?

Ольга сидела в прежней позе – сгорбившись вопросом. Я прошаркала чемоданом по полу и раскрыла. Крышка отпрыгнула радостно и облегченно.

– Туалет и ванная на улице? – спросила я.

Первое и главное.

– Внизу, справа от лестницы, если смотреть снизу, – Оля так и не оторвалась от книги.

– Здесь еще квартирант какой-то странный живет.

Второй интересующий меня вопрос.

– Мне абсолютно все равно. Главное, чтобы не у нас на третьей кровати.

– Ты его не видела? Просто я по телефону с ним разговаривала, и мне показалось, что это какой-то страшный тип – не в смысле внешности, а вообще…

– Да? – Оля взглянула на меня поверх своих раскосых лисьих очков. – Ничего сказать по этому поводу не могу, потому что я в этом доме живу… – она бросила взгляд на часы, – три часа и минут двадцать от силы.

– И как тебе?

– Как мне эти три часа? – Оля хлопнула учеником. – Ты знаешь, до удивления мило, – она скинула халат, оставшись в симпатичной пижамке с нарисованными очкариками-зайцами, и прыгнула на свою кровать. Села, накрывшись пуховым одеялом до носа, и смотрела, как я разгружаю сумку, раскрыв старинный шкаф на ножках.

– Пахнет древностью и сыростью. Надо духами побрызгать. Такой шифоньер в сказке должен ходить, смешно переваливаясь с боку на бок. Я бы назвала его Григорий. А ты сегодня что же, мешать мне лампой не собираешься? – я кинула взгляд на Олю, высунувшую наконец лицо из-под одеяла.

– Воскресенье завтра. Живи пока, – она встала, на цыпочках подошла сзади и заглянула в шкаф. – Сколько же шматья-а. Мы, конечно, подружимся с тобой. Но только ты – такая дура-а, – и прыгнула обратно в свою постель.

– Почему дура?

– Ну я же вижу.

– Я, вообще-то, на училку учусь и, по словам декана, иду на красный диплом.

– Да хоть на фиолетовый. И жвачку жуешь, как тупое жвачное животное.

– Я же из песни. Про «Орбит» без сахара. Ну, знаешь, рок навсегда, не сдохнет никогда.

– Гооспаади, – протянула Ольга, – у меня от тебя уже голова заболела. – На училку физики или математики? Нет? То же мне – училка.

А когда я уже лежала, вглядываясь в узоры на мрачном потолке, Оля вдруг сказала:

– Дом этот, знаешь, ужасный. Вот увидишь.

У меня ноги от страха похолодели. И за стеной что-то гулко свалилось на пол.

– Почему?

– Вот ты веришь во всякие знаки судьбы?

– Ну да.

– Так вот. Иду я сегодня сюда, дом ищу. И какой-то прохожий громко так у меня за спиной говорит в сотовый: «Дом этот страшный. Черный. Не людской. Жить там нельзя». Нет, ну ты представь мое состояние. Я дом хожу ищу, и тут мне такое говорят. Не мне, конечно. Но это же знак. Как думаешь? Я вообще таких совпадений полно знаю.

– А ты страшное что-нибудь заметила? – произнесла я и накрылась одеялом с головой, дыша теплым жаром в пододеяльник.

– Пока нет. А как тебе бабушка?

– Мне показалась хорошей, – ответила я, высунувшись.

– Все они сначала кажутся хорошими.

– Не скажи, моя последняя сразу была мерзкой особой.

– А моя последняя, – Оля зевнула, – была ничего так, смешная. Купит панталоны, разложит у меня на столе и скажет: «Погляди-ка, какие парашюты фильдеперсовые».

– Крутая.

– Храпела она тоже круто. А у нее – однокомнатная. Я с ней в зале спала. Храп был такой, что, казалось, стены дрожат. Вот правда. Сначала не знала, что делать, а потом приспособилась: здесь главное заорать неожиданно «Ой!». Бабка спросонок не поймет ничего, но храпеть перестает. Лежит, ворочается.

– Бедная, – хохотнула я, – утром давление скакало, наверное, после такого стресса…

– А я – не бедная?

– Обе вы. Бедные. Думаешь, охота ей было с тобой в одной квартире жить. А кушать-то хочется и коммуналку платить тоже надо.

– Да нет, – вздохнула Оля. – Мне кажется, дело не только в этом. Ей одиноко было.

Разбудил меня луч солнца, настырно заползающий под ресницы. И от этого потока золотистого вся комната в объятиях убаюканной показалась, теплом дыхания согретой. Словно дом принял меня и залил светом.

Нуар ночи отделился чертой. Перевернулась страница.

Я нехотя раскрылась и села. Кровать Оли – идеально застеленная. Словно моя соседка мне приснилась.

В коридоре наткнулась на серого кота, под ноги мне кинувшегося. И чуть не растянулась на тонком коврике с завернутым углом. Кот возмутился довольно мерзким голосом и прошмыгнул мимо.

– Как там тебя? Граф, что ли?

Аромат в доме стоял такой, что мой желудок отозвался совсем по-кошачьи. Судя по шипению где-то снизу, это были блины. М-да. А у меня на завтрак в руках кусок колбасы, завернутой в пакет. И то спасибо, что додумалась вчера с собой прихватить.