– Я тебе блинов испекла, – родственно похвалилась бабушка, когда я показалась на пороге кухни со своим пакетиком, качающимся в руке.

Я от удивления даже обернулась: это она мне́ сказала? Сзади не было никого. Надеюсь, баба Лида не хочет нас съесть, откормив предварительно.

И пока я отходила от удивления, она меня добила:

– И обувки твои почистила. Столько грязюки поналипало. Страсть. И где ты ее понабрала?

Я села за круглый стол, накрытый белой скатертью, положила перед собой пакет с огрызком колбасы. Огляделась.

Кухня была светлой и чистой, с большими деревянными окнами и уютным кисейным торшером над столом. Неработающий старый телевизор выглядывал из-под кружевной, крючком вязаной салфетки.

– Вон ведро мусорное, – кивнула бабушка на дверку под раковиной, – дюже вонюча твоя колбаса.

А потом сморщилась неприязненно:

– Ох, и страшная ж ты, унучка. Не обидься, но костлявая больно. Ты блины сметаной мажь – все лучше, чем всухомятку. И компот пей. А моя унученька красииивая, пооолная, – и баба Лида обрисовала на себе объемные формы. – Завтра приедет моя Оксана, – бабушка не окала, но в этом имени произносила округлую «о», отчего обладательница такого широкого имени представлялась столь же круглой. – Со сморчком своим.

– С кем?

– А, – отмахнулась бабушка недовольно, – я как глянула, за кого Оксаночка выходит, дак и плюнула с досады: – Тю… говорю, енто разве ж мужик? Блоха. Да и неча больше сказать. Бъ ядь.

Я даже блином подавилась и закашлялась. Это что было? Позже я привыкла к бабушкиной манере говорить: за длинной эмоциональной речью, набирающей ход, всегда бежал маленький вагончик, который при резком торможении сталкивался с другими – буква «б» вздрагивала и отодвигалась от последующих.

– Вши чуть не завелись, – пожаловалась баба Лида, сметая полными руками, покрытыми жесткой коркой, несуществующие крошки со стола. – Одной-то какого? Сидят вши, поганцы, под кожей, вот здесь, за ушами сразу, и как тоска заест, они наружу вылазят. Дырочки за мочками, прямо где ямка, прогрызают и вылазят.

– Баб Лид, вши не так появляются.

– А, – отмахнулась, – много ты понимашь. Спокон веков все про то знали.

У бабушки глаза голубые, совершенно детские, только выцветшие словно. И вокруг головы – белый нимб одуванчиковый.

Коротенький тюль на приоткрытом окне взлетел вверх от заблудившегося ветра.

– Вот он, паскудник, куда забрался. Ишь ты, а, Гра́фа! – и баба Лида кинула тряпкой в кота, сидящего на стареньком, утробно-гудящем холодильнике с обшарпанной надписью «Свияга». Кот спрыгнул и побежал из кухни, скользя лапами по полу и заваливаясь набок на поворотах.

– Знает, что достанется паразиту! И знает за что! – ворчала бабушка, тяжело ступая и наклоняясь за кухонной тряпкой. – По каструлям моду нашел шариться. Сидишь в колидоре? Сиди-сиди. Смоотрит, – баба Лида грузно уселась на стул. – Ты погляди на него. Перед гостями-то меня позорит. Я тебе сметаны полную миску разе не наливала? А?

– Баб Лид, а где ваш квартирант?

– Какой квартирант?

– Ну который здесь живет. По телефону мне вчера отвечал.

– Саша, что ли? Тю! Да разе ж он живееет. По мою душу пошел. Скоро воротится.

Я допила компот, оставив на донышке сварившихся мелких червяков.

– Так кот Граф или Гра́фа? – поинтересовалась я.

– Та шут его знат, – отмахнулась баба Лида. – Приблудился, Саша и говорит: «Сам граф пришел». Так и зовем. А уж как там Граф – Гра́фа все едно. Я чаще паскудиной зову.

Бабушка покрутила подол старого передника, подняла, плюнула на ткань и руками поскребла белое засохшее пятнышко.

– У Алексевны через дорогу студентки живут. Вонючие – страсть. То ли пшикаются чем, то ли не стираются, и шалаются ночами. А ты на кого учишься? – напряглась бабушка.

– На учителя русского языка и литературы.

– Вот это дело. Гувернерка, значит. А то понапридумыват прохфессий – срамота една.

Баба Лида расправила передник, как школьница – фартук, поднялась, руками о стол опираясь, прошла уточкой через кухню и выглянула в окно:

– Сейчас-то еще тянет нехороший ветерок, а вот как ободняет, ты на вулицу-то выйди. По ночи, небось, не успела ниче разглядеть. Узнашь, куда попала.

– Куда?

Баб Лида улыбнулась загадочно, как невеста:

– А вот поглядишь. В сказку ты, унучка, попала. Только не в ворота ходи, а в калитку. В ворота – покойники ходют.

«Портальная арка» – так называл папа детскую площадку в военном городке. Площадка поражала масштабностью и реалистичностью бутафорских построек: брусчатые заборы вокруг за́мков, избушки на курьих ножках, теремки, брустверы, землянки, небывалые качели, похожие на театральную фурку… Увидев все это впервые, я, шестилетняя девочка, всюду таскающая любимую книжку с чудищем жутким, живущим на предпоследней странице, поняла в один миг, что все наяву существует: выпрыгнули картинки из книжки-игрушки с выдвижными рисунками; площадка раскрылась плоскостью книги, но плоскость медленно округлилась сферически и поманила на свой завораживающий театральный планшет.

Теперь же, открыв двери дома бабушки Лиды, я не сразу обнаружила, откуда взялось это знакомое, едва различимое чувство, тонким голосом древнерусских гуслей позвавшее дальше.

Передо мной высился обветшалый теремок из зеркальной арки моего детства, увеличенный в несколько раз и обжитый людьми. С остроконечной крышей и широкими свесами, тускло-зеленым деревянным фасадом и маленьким окошком на чердаке, поблескивающим слюдой. На замшелом крылечке – намокшее кресло с порванной обивкой и влажными листьями, впечатанными в спинку. Кресло вздрогнуло и ожило, в его животе что-то зашевелилось, и из-под старого пледа показалась заспанная морда «ученого» кота.

– Баба Лида тебя искала, – сообщила я коту, который сделал вид, что я – прозрачная.

От дома до калитки лениво плелась дорожка асфальтированная, потрескавшаяся от времени. С оранжевыми бархатцами по краям, покачивающимися в такт звучащим в моей голове струнам гуслей /нотами-каплями хрустальными разбивающимися о ледяное стекло русалочьего озера/. У забора из колышков на землю осыпалась зелень краски. В его просветах часто-часто замелькала тихая улица.

Калитка скрипнула и раскрыла чародейное закулисье. И я быстрым шагом, заложив руки в карманы ветровки, шла по улочкам, в быль старозаветную уводящим: с неведомыми дорожками вдоль заборчика-частокола, с ядовитыми языками кустов, лижущими осенний воздух в прорехах, с дремлющими в густых зарослях домишками. Показалось: ткни пальцем одного из них в раздутый бок – и великан очнется.

Домишки сказочные спали заколдованно: рубленые деревянные избы, северные сторожевые казачьи башни, кирпичные пряно-румяные дома с мансардами «нене́цкими», теремки ветхие, приземистые, в землю словно уходящие…

Где я?

Я остановилась, вдыхая чистый воздух, сдобренный каштановой горечью и прелым запахом опавших листьев, и все пропитывающим амбре старых досок.

– Жив паренек-то ваш?

Я обернулась на голос.

От ствола дерева отделилась фигура человека в коричневом пальто и широкополой шляпе – гриб-трутовик притаившийся. Дедок торопливыми семенящими шажками приближался ко мне.

– Какой паренек?

– Ну ты ж из Лидиных? Студентка?

– Я у бабы Лиды живу.

Старик подошел ко мне. Маленький жучок полз по полям его шляпы.

– А я тебе о чем. Так как парень? Не помер? С крыши вчера который спрыгнул. Я ж напротив живу. Бабка-то моя замучала вусмерть – кури, говорит, подальше от дома, а-то кашель ее раздирает. Ну вот я и вышел за калитку. Около одиннадцати было. А на крыше вашей – парень, ну тот, верзила двухметровый, гостевой который, внуков моих что вконец запугал. Стоял вроде так еще, знаешь, не шелохнувшись. А потом взял, да и сиганул вниз. Я к дому вашему кинулся, гляжу меж заборных прорехов – нет никого, – дедок качнул головой, и жук повис, цепляясь за края шляпы. – Ты мне скажи, – старик тронул меня за рукав, глазами просверливая: – Ты мне правду скажи. Не рухну́лся ли я по старости? Старуха моя ру́хается, а я все за собой думаю: я-то в уме еще?