Вовка пристально смотрел на меня.

– Боишься меня? – ухмыльнулся он. – Зря. И покойничком зря интересуешься. Ты че думаешь, я не видел, как ты на него пялишься из кухни, как жираф?

– Я не пялюсь!

– А, ну да, простите великодушно: барышни не пялятся – барышни любуются.

– Просто он странный. А мне интересно просто, – оправдывалась зачем-то.

– Интересно знаешь что?

И он вышел из кухни, договаривая где-то из глубины прихожей:

– Интересно кошка ссыт – вся согнется и дрожит.

Тушенку я открывать, конечно, не умела – сил не хватало. Долбила острием консервного ножа по краю крышки, чтобы проткнуть.

Вовка возвратился на мой отчаянный стук. Молча выхватил из рук открывашку, быстрым движением вскрыл банку и резко отодвинул в мою сторону.

– И готовишь ты – скверно.

Наверху, в полумраке коридора второго этажа стоял Александр. Казалось, он сросся с воздухом, со стенами, стал скульптурой этого дома. Стоял неподвижно в центре, чуть склонив голову вниз, словно под тяжестью потолка, – Геракл, держащий небо.

Мое появление вывело его из оцепенения. Он поднял голову и посмотрел мне в глаза. Я хотела проскользнуть в свою комнату, но Александр сделал неопределенное движение, и я остановилась, повернувшись вопросительно.

Но он ничего не произносил. Только поправил перекошенный плафон. И тогда я сказала:

– Не знаю, откуда у вас желание, чтобы я уехала. Но я не уеду. Потому что слишком любопытна. Точка.

– Любопытство – это когда вы кричите в рупор на ухо брату, чтобы проверить, не оглохнет ли. Любознательность – это когда вы изучаете принцип действия звуковых волн и делаете горящую трубу Рубенса.

Когда он напомнил про брата, мне стало не по себе – ногти врезались в ладони. Но я сделала глубокий вдох и начала на дрожащем выдохе:

– Я в детстве разобрала всю технику в доме. Магнитофон обратно не собрался, телефон неработающий починила, а начинку музыкальной открытки чуть-чуть доработала и вставила в плюшевого мишку, который стал петь от нажатия на живот. И я любопытна.

– Ясно. С этим разобрались, – просто сказал, сощурившись и проведя рукой ото лба к подбородку. На его руках сверкали рыжие волоски.

– Вовка назвал вас «покойником». Давайте разбираться с этим, – произнесла шепотом.

Александр помолчал с бесстрастным выражением лица. Доски пола скрипнули под ним, когда он качнулся на носках.

– Думаю, это взаимная симпатия, – выдохнул спокойно. – Он так видит, если хотите. Этот эффект создается потому, что картины мира у всех людей разные. И ваш реализм неминуемо будет отличаться от реализма Вовки, к примеру.

– Вы правду можете сказать?!

– Правда – это немножко эксгибиционизм. Если вам это нравится, то хорошо. Но других не вынуждайте.

– С вами невозможно разговаривать, – встряхнула я головой и сдула упавшую на глаза тяжелую челку.

– А что вы сейчас делаете? – Александр расправил ногой загнутый тряпичный коврик.

– Вы так и не ответили на мой вопрос.

– Я ответил. Просто вы невнимательно слушали.

– А что вы здесь делали? Подслушивали?

– Подслушиваете вы, сударыня. А я пытался понять по звукам на чердаке, кто там возится – крысы или Граф. – И с этими словами Александр подошел к лестнице, ведущей на чердак. – Придется проверить, – сказал и полез наверх, к дверце в потолке. Открыл замок и исчез в раскрывшемся проеме.

Я постояла некоторое время, бесцельно смотря на рисунок облупившейся побелки на потолке, старательно прислушиваясь к возне наверху. В проталинах побелки рисовалась сцена древней охоты. Не прошло и двух минут, как из темного квадрата, ведущего на чердак, появилась лапа кота, осторожно, нащупывающая перекладину лестницы. И как только под лапой оказалась опора, Граф стремительно соскочил вниз по лестнице и прошмыгнул мимо.

Тогда я подошла к отвесной лестнице. Вверху светлел потолок, оклеенный выцветшими обоями в мелкий зеленый цветочек.

– Александр, – позвала я шепотом.

Наверху парила тишина, я дотронулась рукой до шершавой перекладины ступеньки и поднялась наверх так, что на чердаке оказалась только моя голова /исполинская голова в диком поле – курган в ковыле/. Оглядела безжизненное пространство, вдохнув спертый воздух, и закашлялась. Никого не было. И я произнесла имя шепотом еще раз, словно Александр должен вырасти из стены или откинуть тяжелую крышку сундука и со словами «але-оп» выпрыгнуть вместе с пружинистыми гофрированными разноцветными лентами из бумаги.

Представление кончилось. Цирк уехал. Остался только один клоун, и, судя по всему, это моя одинокая голова над полом чердака.

Я спустилась вниз и побрела к девчонкам в комнату.

Появление этого черноволосого человека, подобно Александру не вписывающемуся в проемы, меня не напугало, и не возникло замогильных ассоциаций: земли, травы и всякого такого. Но белый с серым отливом цвет лица, и моток смоляных волос на макушке, и выбритые виски, и скульптурность черт с выдающимися скулами, и глаза черной тьмы, в которые проваливаешься, как в лужу из детства, – что там, никогда не знаешь, но отчаянно прыгаешь босыми ногами, натыкаясь на осколки разбитой бутылки, – все это давало понимание того, что этот мужчина того же рода-племени, что Александр, – не один из нас, но один из них. И эта ясность – необъяснимая, как призрачный старый корабль, еще не появившийся в тумане, но уже скрипящий мачтой, и всплеск волны, и колыхание воздуха уже обозначены. И дают тот предел осознания, что через минуту корабль станет явью, и это неизменно. И словно пагубно.

Они с Александром быстро пересекли гостиную и исчезли за чертой арки в кухню.

– Кто это? – спросила я Оксану.

– Да фиг его знает, – сморщилась она. – Я его только пару раз видела – друг или кто там. Честно, мне по барабану.

– Не здоровкается ни с кем, – возмутилась баба Лида. – Ни в жисть не слышала от него ни словечка. А хто такой – ей-бо – не знаю.

Оксана посмотрела на бабушку взглядом, впечатывающим в стол.

– Александр тоже странный. Он на чердаке вчера исчез, – заметила я, просверливая попеременно бабу Лиду и внучку взглядом.

Оксана закрутила быстрым ловким движением вареник и плюхнула на стол.

– Ну че странный? Он же – тренер по восточным единоборствам. Как бы они там все с придурью, – сказала она, и я увидела, что от шеи вверх поползла красная краска и щеки заалели зернистыми пятнами.

– Оксана, ты краснеешь, – удивилась я, накладывая творог на тесто.

– Она реально покраснела, – лениво подтвердила Люда.

– Кто покраснела? Ксюха? – Вовка неожиданно появился на пороге кухни. Прошелся вокруг стола, заложив руки в карманы, остановился рядом с женой и ущипнул ее за мягкое.

– А почему ты Оксану Ксюшей называешь? – недоумевала я.

Вовка откусил пирожок, схваченный с тарелки у плиты, и с набитым ртом выговорил:

– Так одно и то же.

– Вообще не одно и то же. Разные имена: Ксения и Оксана.

– Дурь не неси, – возразил. – Один хрен.

– Ну слава богу, готовы вареники. Оксанка, воду ставь, – скомандовала баба Лида.

– Ничего не один хрен, – ответила я Вовке.

– Не, че за ирония? – кусок картошки вывалился у него изо рта.

– Забудь, – сказала я, мотнув головой, челка упала на глаза, закрыв мне обзор. Тыльной стороной руки, белой от муки, я убрала челку и встретилась с испепеляющим взглядом Вовки. – Забуудь, – повторила и встала. Вымыла руки и, наспех вытерев, на носочках побежала наверх.

На столе стояла белая кружка с красным скорпионом. Я провела указательным пальцем по ее гладкой ручке, изогнувшей внизу кокетливое бедро, и беззвучно подняла.

Расположившись на качнувшейся кровати, прильнула к стене, повертела кружку в руках и, осторожно впечатав ее в желтоватые обои, прижалась к ее гулкой пустоте ухом.

В ней плыли голоса, как в раковине из глубины морской. Я закрыла глаза, словно в моей внутренней темноте есть свет, и я иду к нему с зажженной свечой, осознавая, что свет есть лик. И этот лик – лицо Александра.