Язык был незнаком, язык был знаками, змеиными языками пламени, ядовито ползущими по белому листу бумаги. Голос Александра, складывающийся в дивную музыку чужой культуры, не обжигал, а поднимал над. И я, прижавшись к раковине фарфоровой кружки, парила медузой. Над. Чувствуя убаюкивающее спокойствие. Над волнами. Не здесь, не в этой комнате.

Другой голос повторял отчетливое «Хан» как обращение. И я беззвучно складывала губы в странные слова, и они впитывались в меня – водой в ткань, тяжелели и опадали грузно. А на языке таяли сахарными искрами. И ментальная конструкция волнами смывалась. Но я знала ее в себе. Не понимала, но знала, что она есть. Как сгущение туч. Как предчувствие грозы.

На неожиданно распахнувшуюся дверь я вздрогнула и облегченно выдохнула, увидев, что это девчонки. На языке жестов показала вести себя тихо, но осознала, что они его не знают, и переиначила жесты на интуитивные и естественные.

Ольга закатила глаза, а Люда, кивнув радостно, схватила свою кружку, дунула в нее и присоединилась ко мне.

Но голоса смолкли в раковине. Я отстранилась от стены.

– Ну что? – полюбопытствовала Ольга, смотря училкой поверх очков, когда я поставила кружку на стол.

– Это было великолепно, – произнесла я наигранно-драматично и пожала плечиком.

– Ха, – выговорила Люда по-лягушачьи в свою кружку. – Я тоже актриса.

– Госпаади, где ваше болото, актрисы? – поинтересовалась Оля.

Сухая трава в «Портальной арке» горела быстрыми трещащими вспышками. Мы стояли дружным детским полукругом и наслаждались кратковременным чувством победы. Тимур был на голову выше меня и, подскакивая, казался гигантом.

– Ю-ху! – надрывался он.

– Красиво горит, – восхищалась Пупынина – моя соседка и одноклассница. Имя исчезло, растворилось во времени, потому что было очень простым. Простые вещи не помнятся – смешное и нелепое остается с нами навсегда.

Все наперебой говорили о том, как все круто получилось: удалось обмануть продавщицу и купить спички.

– Это мое пламя, – мой голос, голос семилетней девочки, показался чужим и далеким, и очень тихим – расслышала только Пупынина:

– Еще бы! Круто ты умеешь врать!

– Потому что я верю в ложь, – вдруг поняла я.

Перед глазами стояла продавщица, знающая каждого из нас – детей из военного городка – и не планирующая покупаться на детские выдумки.

– Зачем тебе? – спрашивала она, сощурившись.

– Папа звонил из части и сказал, что свет отключат сегодня. А свечки нечем зажигать. Мама и отправила в магазин, пока не стемнело.

Трава слизывалась красным драконьим языком и мгновенно окрашивалась в черный. Словно в траур одевалась. Детский теремок оказался слишком близко, и доски внизу начали дымиться и тлеть. Пупынина предложила дружно плевать, но Тимур отодвинул нас и сказал отвернуться.

Терем остался цел. Только одна из досок, почерневшая снизу, отпечатала мою первую сказочную правду.

Свет отключили на следующий день. Свечек дома не оказалось. Я сидела одна дома на подоконнике, ловя последний ускользающий солнечный луч. В комнате уже тлел полумрак. А луч полз вверх по оконной раме, я цеплялась за него кончиками пальцев, словно за ниточки дергая: «Подожди… я не все сказала».

Около полудня потерялась бабушка. Самое ужасное, что свой «радикуль» с телефоном она оставила к «колидоре». Александр отправился на поиски. Через час привел целую, невредимую и чрезвычайно довольную.

– А я в храме была, – сообщила радостная баба Лида. – Заместо Никодима Аарон служил. Дюже строгий. И так глядел сурово. Разделиться велел: мужчины, сказал, по правую сторону, женщины – по левую. Благодати не было. И даже не брызнул в мою сторону своим веничком. Все на дедов, на дедов. А я с дедом Миколой помирилася. С соседом. Не травил он Мухтарку. Божился даже перед иконою. А вот и радику-уль. – Баба Лида взяла забытую сумку, и когда она медленно топала к кухне, шаркая тапочками, нас медленно сдувало с гостиной, как последние листья с дорожки перед домом.

И когда поднимались, я намеренно отстала от остальных, чтобы оказаться позади Александра. Этого странного человека, которого мне приходится вымученно называть таким близким, таким понятным, благородным именем моего отца. И у меня сорвалось с губ тихое:

– Хан.

И он обернулся! Остановился, смотря на меня сверху вниз своими темными болотными глазами под бледными ресницами, в которых сегодня солнце рыжее сверкало, рассеивая белизну снежную. Лучи солнечные, за которые я цеплялась внутренне. Проблеск света во тьме.

– Почему – «Хан»? – спросила.

– Потому что это мое имя.

– Почему тогда Александр?

– Лида… Львовна придумала. Саша да Саша. Ей так привычнее.

Развернулся и, перешагнув через две ступени, скрылся за своей дверью.

Я подошла к этой двери и стояла некоторое время, стараясь вслушаться в тишину, застывшую там, за тонкой преградой между ним и мною. И занесла руку, чтобы постучать, но рука ослабла, и я опустила ее вниз. Белая дверь с краской, от многослойности нанесения лежащей мелкими пупырышками вдоль стеклянной ручки. Я провела по ним, как по азбуке Брайля. Прислонилась лбом к ее бугристой поверхности, не отрывая руки от двери. Потом отлепилась и отошла на пару шагов, вообразив, как силой мысли распахиваю дверь. Выдумщица…

В нашей комнате приблизилась к окну. Смотрела, как ноябрь из последних сил борется с декабрем, как тонкая полоса света – трещина в серой глыбе неба – проникает в меня и расползается.

В комнате висел яростный химический запах.

– Я сделала аборт. Этим летом, – сообщила официальным тоном Люда, крася ногти на квадратных коротеньких пальцах ног.

– От Славика? – обернулась я.

За этого Славика Люда собиралась в феврале, на каникулах, выйти замуж.

– Да, – безразлично протянула Люда.

– А зачем? Все равно поженитесь.

– Ну как зачем? Я с пузом не собираюсь замуж выходить.

– Славик был против ребенка?

– Нет. Он обрадовался. Сразу принялся имена придумывать.

Люда макнула кисточку и, снова растопырив пальцы, принялась чертить линии.

В какое-то мгновение она подняла глаза и на мой долгий взгляд и молчание сказала:

– Я же говорила: хочу, чтобы все было, как надо. Предложение, свадьба, дети – в такой последовательности.

– И как это вышло?

Удивительно, как такая продуманная Люда могла совершить столь непростительную оплошность.

– Безопасные дни оказались опасными, – Люда закрыла лак и помахала пухленькими пальцами на ногти. А потом замерла и произнесла неожиданно тепло: – А вообще я девочку хочу. Одну и больше никого. Ее будут звать Сонечкой. Я прям вижу ее. Знаю, какая она. Моя деевочка. Моя Соонечка.

На следующий день бежали с Людой по рекреации в поисках кабинета. Звонок прозвенел. Пустая рекреация, оглушающая тишиной, два десятка дверей по бокам, и две кобылицы, бегущие и заглядывающие в каждую.

После безуспешного круга попыток остановились и вернулись к первой аудитории. Люда цыкнула:

– Говорю тебе: там пацан какой-то незнакомый у доски отвечает.

– Вариантов нет! – возразила я и заглянула в кабинет. – Там наши сидят!

– А че за пацан тогда у доски? – нахмурилась деловито Люда.

Я заглянула еще раз:

– Кажется, это новый препод!

В кабинет мы смогли зайти с пятой попытки, давясь от смеха. И сидели за партой, делая отчаянные попытки изобразить серьезные лица. Но получалось откровенно плохо. Я даже заикала под конец. Что вызвало еще бо́льшую волну придушенного смеха.

– Хватит ржать! – шепнул весело Витек, ткнув меня ручкой в спину.

– Ох, Витя, – отозвалась я, лежа на парте, – если ты меня не спасешь, то я сдохну прям щас, – и снова икнула.

Людина прилежная голова училки торчала под партой и подрагивала от беззвучного смеха.

– Просто заткнитесь, – доносилось из-за парты, – я, правда, больше не могу.