Не забуду тот день, когда мы с Людой увидели Витю впервые. И дело, наверное, все-таки в шахидке…

Чуть больше года назад, в августе, мы, две абитуриентки, сидели в вагоне метро, внутренне дрожа. Метро мчалось, чуть подрагивая, повизгивая железными голосами, и мы, с расширенными глазами смотрели по сторонам – на спокойные лица случайных попутчиков – и не могли унять внутреннюю дрожь. Во-первых, вагон нес нас на вступительный экзамен по литературе. Во-вторых, у самых дверей стояла тучная девушка в черном балахоне от макушки до пят, в проводах каких-то, торчащих из карманов… Мы смотрели то на нее, то друг на друга. Напротив сидела женщина в шляпе с широкими полями и кофейным цветком на ободке. Прутики цветка качались и кивали. Железные голоса вагона усиливались и звенели в ушах.

– Давай письмо Татьяны, – шепнула я, – вдруг как назло попадется!

Люда кивнула, косясь на «шахидку в проводках», и сдавленно произнесла:

– Я к вам пишу, чего же боле…

И я подхватила. Дрожь понемногу отступала, слова набирали обороты, а голос – силу. Люда бездумно, на автомате чеканила строки:

– Кончаю, страшно перечесть… – и вот на этом месте нервная система дала ожидаемый сбой.

Мы давились от смеха и повторяли: «Кончаю!». Женщина с качающимся цветком хмурилась и говорила долговязому сыну примерно нашего возраста, сидящему рядом с ней:

– Витюша, это нервное! Наверное, тоже на экзамен!

Женщина с проводками выскользнула из открывшихся на станции дверей, и я заметила, как она достала из кармана телефон и вытащила наушники из ушей.

Теперь Витя приходил к нам в дом и притаскивал соблазнительную гитару. Такую бесполезную для него. Но оказавшуюся волшебным предметом невидимки.

Играл на гитаре Витя плохо, пел и того хуже – брюзжание однотонное. Потом откладывал брякающий инструмент на кровать, протирал толстые стекла очков, в которых глаза его казались совсем крошечными, садился к столу с выстроенной китайской стеной из книг, пил чай с печеньками и осоловело косился на Ольгу.

И тогда Оля брала в руки деревянную, с гибкими гладкими формами гитару, снимала вытянутые заостренные очки и укладывала на острые маленькие колени послушный в ее длинных тонких пальцах инструмент. И невидимка выныривала из небытия и становилась богиней, из пены морской вышедшей…

Она сама была струной натянутой в тишине комнаты, такой прекрасной, одухотворенной, с колкими, чуть дерзкими нотками голоса, то мягкого и нежного, то резкого и дрожащего, то воспаряющего крылато над нами, над домом, над небом…

Невидимка из сказки, преображенная силой искусства животворящего. Из красок на лице – лишь те, что нарисовал Бог, но рисунок вышел в карандаше – холодное сияние льда. Две четких линии наперекор друг другу: рот – длинный и резкий, как слова, и нос – прямой и гордый – нос Цезаря Октавиана Августа. Высокий лоб, темные волосы, забранные в строгий хвостик. И вдруг на этом фоне прилежной ученицы консерватории – неожиданный вихрастый начес ото лба до затылка, пряди которого иногда выпадают в эмоциональном порыве, чтобы припасть к долгому бесстрастному рту.

Девушка-невидимка с волшебным предметом, преображающим ее. Со-творящим совместно с ней. Словно мир набирается красок и воспаряет. И Оля – центром становится, мирозданием пространства, вокруг себя осве́ченного.

В сказках волшебный предмет невидимки – нелепая шапочка. В реальности – гитара, с которой у Оли колдовство какое-то выходит – не иначе. Божественное творение.

На колдовские звуки заходил иногда Александр, предварительно постучавшись. Стоял в дверях, не проходя, застыв головой почти под потолком. С каменным лицом древнегреческой статуи с мыса Артемисион.

И когда гитара, всхлипнув, оглушенно замолкала под ударом искусных тонких пальцев Ольги, и она, словно очнувшись, вновь надевала очки, превращаясь в невидимку, Александр резко дергал ручку двери и выходил, сказав нарочито отстраненное «спасибо».

И я подходила к исполнительнице, прикладывала к ее удлиненным мочкам увесистые, с множеством красных брызг, серьги и аккуратно убеждала:

– Вот если бы еще сережки. Хотя бы разок… под твое пение. Ну просятся же. И все! Мир у ног твоих.

Ольга отстранялась, закатывая глаза.

Один раз даже притопала Оксана, села на низкий табурет, расставив толстые ноги, согнувшись, как глыба, и принялась тянуть утробное-восторженное:

– О-о! кла-ас!

Чем очень мешала остальным слушателям. Но когда Оксана начала подвывать, я не выдержала: откинулась спиной на кровать, придушив собственное лицо подушками. Торнадо снес сказочный флер образа подчистую.

Заходил и поджарый, красивый черт Вовка в неизменной тельняшке. Слушал, заложив руки в карманы спортивных черных штанов. Иногда даже совершенно бесцеремонно садился на мою кровать или того хуже – ложился корпусом, и загорелый низ живота его с тонкой полоской волос неуместно оголялся. Хоть ноги не закидывал… И очень даже бесстыже смотрел дерзкими глазами на меня. Тогда мне приходилось вставать, плестись к Людиному берегу и отсиживаться там.

А Оля пела, и нас не существовало в этот миг. Все растворялось: и дом, и улицы Сокола с желтыми листьями на дорожках, и бурная Москва, медведицей громадной, лежащая на Земле, – ничего не оставалось. Был только голос, вечный голос, мерцающий в пространстве маячком, на который слетались потерянные в веках/годах/часах/минутах души. Всегда одинокие непонятые человеческие души.

Нет, Ольга – не рисунок в карандаше – Гризайль божественного творения.

Кажется, это было в начале ноября. Бабушка Лида уехала к дочери. Вовка пинал входную дверь и орал:

– Открывай, сука! Я вернулся.

– Не открою, – доносился голос Оксаны. – Где нажрался, туда и иди.

– Ты с кем говоришь щас?! Ты с мужем говоришь!

В дверь отчаянно ломились. Причем, судя по всему, Вовка был не один – с другом.

– Мы в ВДВ служили! – Вовка хрипел и напирал на дверь, матерясь по-черному.

Я понимала, что дверь не выдержит, и в ужасе соображала, куда можно спрятаться в нашей девичьей комнатке. Шкаф Григорий, несмотря на мощь и солидность, не внушал доверия видом тоненьких дряхленьких ножек.

Оксана завизжала: видимо, оборона прорвана. Я переключила взгляд с высокомерного пенсионера Григория на письменный стол, осторожно отодвинула стул –

Семена Семеныча – и на корточках залезла под столешницу, ударившись в спешке головой. Сидела муравьем под сказочным грибом, спрятавшимся от дождя, и тупо смотрела на носки своих пушистых тапочек. Водила по их махристой поверхности, рисуя узоры, и думала о том, чтобы меня не обнаружили в таком замечательном положении.

Но не прошло и пяти минут, как в комнату ворвались. Я скрючилась в комок, сжав в кулаке стальную шариковую ручку. Старалась не дышать, вслушиваясь в удары собственного сердца. Мужские ноги подошли вплотную к столу, остановились, и тут я увидела лицо, наклонившееся ко мне.

– Вылезайте, – сказал Александр, подавая мне руку.

И вытянул меня за руку. Как репку. И когда я уже стояла перед ним, растрепанная и красная, он добавил, глядя на мои сжатые в кулак пальцы:

– Вы ручкой Вовку заколоть хотели?

– А где Оксана и Вовка? – я бросила ручку на стол.

– С ней все нормально. Вовка тоже будет жить, – произнес без улыбки и резко отпустил мою руку.

И отошел на несколько шагов назад, отшатнулся словно.

– То, что будет ночью, – сказал. – Не пугайтесь. Больно будет совсем не долго.

– В каком смысле? Вы о чем?

– Простите заранее. Это вышло случайно.

– На чердаке исчезли! Теперь ночью пугаете!

– Я не пугаю – наоборот, говорю: не бояться.

– Вы достали со своими загадками!

Александр взялся за ручку двери, но тут же выпустил ее и потер лицо сверху вниз.

– Видите ли, мне все равно, что вы думаете, – сообщил.

Я схватила ручку со стола и бросила в него. Но и лицо его, и тело остались спокойны. Только рука резко взметнулась вверх и поймала ручку у самой груди. Александр отбросил ее на стол, она проехала по лакированной поверхности и остановилась у противоположного края.