И в свете электрического освещения черный квадрат окна висел картиной Малевича – черной иконой.

Раскрылась соседняя дверь со скрипом – словно под кожей лезвия шевельнулись. И когда шаги в коридоре стихли, я слезла с кровати и вышла из комнаты.

Стояла, опершись о перила, смотрела вниз – на желтый обломок света, растущий из проема кухни.

– Чайник горячий? Давно ставили? – вновь этот мертвенно-спокойный голос квартиранта, из кухни доносящийся.

– Да уж давно. Подогрей, Саша. Там ишо в каструле борщ говяжий, – баба Лида говорила сонно, хрипло немного.

Пшикнула вода, звякнул чайник о железную решетку плиты.

– Девица не уехала?

– Нехай живет.

– Вы моей повторной смерти хотите.

– Да ты итак, Саша, бледный, как поганка. Не хуж смерти. На портрете-то вона какой красавец. Спортился ты, ей-богу!

– Значит, не послушала меня девица…

– Нехай живет, я тебе говорю! Съехал бы уж.

Послышался звон чашек и ложек.

– Да не уеду я.

– Смерти ждешь моей? Только вот ты не из-за меня здесь. Из-за Натали.

Чайник снова стукнулся о решетку.

– Молчишь? Из-за нее, значит. Горемычный ты, Саша. Ох и горемычный.

Я выпрямилась, провела ладонью вниз по перилам и стала спускаться. Стараясь идти громко, чтобы не показалось, будто подслушивала.

И, проходя мимо кухни, замерла в пятне света. Смотрела на двоих, сидящих за круглым столом под качающимся куполом торшера. А они – на меня.

– Ты чего не заходишь, будто боисся чего?

Я качнула головой и, сделав шаг во тьму, раскрыла дверь ванной. Щелкнула выключателем и открыла кран. Смотрела в потемневшие свои глаза в овальном зеркале над раковиной. Холодная вода билась змеей о дрожащие руки, дробясь на сверкающие черточки, тая в воздухе.

У квартиранта бледные ресницы – почти белые. И кожа – пеплом посыпанная, словно из снега вышел. И черный взгляд на белом. Скульптурное лицо без возраста.

Я сложила ладони лодочкой, набрала воды и опустила в этот холод лицо. А когда выпрямилась вновь, отшатнулась от зеркала. Кто-то стоял за спиной, чуть выше моей головы. Я обернулась резко.

Просто полосатое полотенце, рыбой висящее на крючке.

Я выключила воду и услышала гулкое за стеной:

– Ты ее видела? Все хуже, чем я думал.

– Да что хуже-то? Разе сам не видал? Худющая. И вторая такая ж.

– Добром это не кончится.

После душа, уже в комнате наверху, дрожа то ли от холода, то ли от впечатлений, взяла стул за спинку, подтащила к двери и подсунула под ручку. Деревянный, рассохшийся от времени стул жалобно скрипнул.

– Семен Семенович, ну вы чего! – шепнула я ему. – Как скелетик хиленький. Мужайтесь.

Прошлась по безжизненной комнате. Доски деревянного пола тоскливо отзывались в такт моим шагам. Подошла к двери и прислушалась. Снизу доносился тихий, угасающий и немножко оживляющий клетки моего тела, успокаивающий храп бабушки.

Потом лежала на мягкой перине, накрывшись одеялом с головой, пока не почувствовала, что задыхаюсь. Тогда откинула край, вдохнув прохладный воздух. Послышалось движение в коридоре, обернулась на дверь и с бешено скачущим сердцем долго вглядывалась в черноту. На соседнем стуле горой сидело чудовище.

– Это просто моя толстовка, это просто моя толстовка, – сказала себе и упала спиной на перину; надо мной кружился черными пятнами потолок.

Разбудил меня страшный грохот на лестнице. Шум продолжался с минуту. Я резко села, закрывшись подушкой, как щитом.

Дверь усиленно толкали с обратной стороны, но стул – мой отчаянный защитник – сопротивлялся и жалобно скрипел. Мой единственный воин.

– Госпаади! Да что там такое! – в отчаянии возмутился девичий голос, в котором я сразу узнала Олю.

И вскочила облегченно, убирая стул и чуть не прыгая от радости.

Ольга пятилась задом, волоча чемодан с отвалившимся колесом.

– О, ты еще тут? – осведомлялась она. – Не съели – значит, все нормально, жить можно.

– Ты уезжала, чтобы меня для эксперимента в доме оставить?

Оля сдула с лица воздушную прядь темных волос, села на табуретку.

– Зимние вещи привезла. Но твой вариант – хороший. Ну и как здесь?

Я молча смотрела на нее, не зная с чего начать.

– Короче, здесь жутко страшно.

– Что было?

Я задумалась.

– Так, в общем, ты еще не придумала, что было, – посмотрела Ольга поверх очков. – Ты чего боишься?

Я пальцем показала на стенку.

– Квартиранта, что ли? – закатила Ольга глаза. – Нашла кого бояться.

– Что-то здесь не так.

Ольга выдохнула.

– Эт ерунда все. Вот с чемоданом что делать… – и она ткнула носком тапка в его обшарпанный угол.

– Погоди, – восхитилась я, разворачивая Ольгу к свету, – ты знаешь кто?

– Кто? – нахмурилась Оля.

– Невидимка из сказки. Кожа будто прозрачная, две линии спорящие: резкий рот и прямой нос.

– Что? – Ольга вырвалась из моих рук. – Госпаади, вас филологов, надо на костре жечь.

– И прядь невесомая, с макушки припадающая к губам. Погоди, я это запишу в тетрадку!

Ольга снова сдула волосы с лица. Быстрым движением собрала хвост заново, но волоски на макушке все равно непослушно пушились.

– А при чем здесь невидимка?

Но я горела, листая тетрадку и хватая ручку:

– У тебя лицо, как холст чистый. Сияние внутреннего света, и я пока не знаю источник этого света, но он есть. А с невидимками что-то да случается. Пока фиг разберешь.

– Фиг? – поморщилась Ольга. – Что за лексикон?

– Вполне человеческий. – Я захлопнула тетрадь.

– Ты уверена, что хорошо учишься? – с сомнением спросила Оля, смотря поверх очков.

– Уверена. Зачетка – не врет. И потом: ты слишком серьезна. Так нельзя. Это плохо сказывается на внешности.

Оля подняла брови, а я продолжила, задрав майку и оголив живот:

– Вот смотри, какой плоский. А знаешь почему? Потому что смех сокращает мышцы.

Оля закатила глаза:

– Однозначно – жечь. На костре. И я бы первая подожгла лучину.

Ольга сняла очки и протерла стекла тряпочкой, смотря на меня подозрительным взглядом.

– А квартирант, между прочим, сейчас на кухне. Мне показалось, что это он там чайником гремит, – сказала она, сощурившись.

– О, – выдохнула я, – приготовимся к операции.

Оля надела очки:

– Какой?

– Название пока рабочее: «Я случайно вниз спустилась».

Александр сидел за столом спиной ко мне. Сразу бросился в глаза ржавый моток волос – а-ля «коса скандинавского викинга, перемотанная кожаными черными жгутами-лентами» – и выбритая по бокам голова.

Он не обернулся на мои шаги, и я прошла мимо, заглянула в холодильник в поисках «своих» сосисок. Вытащила пакет и отнесла к тумбочке у плиты. Чиркнула ножом по упаковке, чувствуя на своем затылке тяжелый взгляд. Достала ковшик, налила воды и поставила на плиту. Зажгла конфорки, вспыхнувшие синими лепестками под ковшом и чайником. В дрожащей руке задула горящую спичку. Горький дым заструился узорами. Я обернулась.

Александр перевел взгляд на окно. Ветви подрагивали и качались под натиском ветра.

– Сегодня, наверное, холодно, – произнесла, выбросив спичку и помахав рукой перед лицом, чтобы разогнать тонкую клубящуюся струйку белого дыма.

Александр медленно перевел взгляд на меня и удивленно поднял брови:

– Не сто́ит. Поддерживать светские беседы – не моветон, конечно. Но в них нет никакого смысла. Зачем делать то, что не имеет смысла? Разве что… вы хотите сказать что-то действительно важное.

– О. Хорошо, – пожала плечами и отвернулась к закипающим сосискам, приветливо улыбающимся краями, – ну хоть кто-то мне рад.

Тоже мне! Урод уродом, а ставит из себя не пойми кого!

– Не обижайтесь. Если как следует поразмыслите, то поймете, что человеческая жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустую болтовню.

Вода забурлила, я подцепила вилкой сосиски. Они качнулись в тарелке и прижались друг к другу. Я прошла к столу и села. Александр изучающе смотрел на меня, спокойно положив большую, сияющую рыжими волосками руку на раскрытую книгу.