Я пододвинула стул, волоча деревянными ножками по полу, и села сбоку от Александра.

– Я бы дала лет двадцать восемь, может, больше. Может, и тридцать. Иногда мне кажется, что у вас глаза лет на пятьдесят. Взгляд, в смысле.

– А сколько вам бы хотелось?

– Лучше меньше – двадцать пять.

– Святая простота.

Мне показалось, что он откровенно потешается.

– Так сколько? – нахмурилась.

Александр захлопнул газету и положил на подоконник, сцепил пальцы рук на скрещенных ногах и развернулся ко мне:

– Выбирайте любую цифру. Не ошибетесь.

Я цыкнула, покачав головой.

– Боитесь идти в комнату и сидите со мной? – спросил.

– Вас здесь все девчонки побаиваются. Вы что-то типа местной бабайки.

Александр закинул руки за голову, сцепив пальцы на затылке.

– Ясно, понятно. Да вот только сегодня вы под столом прятались от пьяного Вовки. А бабайка все равно – я. Где логика? У вас, девушек, логика отсутствует.

– А вы не обобщайте.

– Да без проблем: у вас, милая Роза, отсутствует логика.

Я взяла газету с подоконника. Полистала. Две тысячи седьмой год. Уже. Вроде, только встречали двухтысячный.

– Давайте так: я – русская. Такой ответ – хороший?

Александр встал, кивком показал на стол.

– Давайте сюда сядем, – и отодвинул два стула.

Я села напротив него под торшер, мягко освещающий скульптурные черты его лица.

– Я тоже был русским. Да вот только разве это ответ…

Александр ломал зубочистки. Я скользнула взглядом выше: у него каменное лицо и бледные губы.

– Был русским? Так не бывает, – возразила. – Россия – это диагноз. Мы все ею больны. Мы все ею заражены.

Александр сломал очередную палочку и посмотрел веселым взглядом исподлобья. А я продолжила:

– Если ехал в поезде сутки, смотря на покосившиеся крыши деревянных домов у кромки леса; если стоял в храме, и свечи таяли, и свет лился в полутьму из высоких окон, и пахло ладаном, и богоматерь смотрела утешающим строгим взглядом; если шел глубокой осенью по хрустящей листве, а с неба глядела затаившаяся под серой завесой неба зима… То все – болен Россией неизлечимо.

Александр отодвинул вазу с воздушными искусственными пионами и придвинулся ближе, наклонившись корпусом, и произнес:

– Так кто́ вы?

– Что, неверный ответ?

– Я хочу услышать разумный ответ. И немножко даже помогаю: наталкиваю на нужную мысль. Но вы не слышите ни меня, ни себя. Вы заражены собой. И чем-то еще. Я пока не понял, чем.

Я тоже схватила зубочистку и сломала резко:

– Вам говорили, что вы – нудила?

– Говорили, – улыбнулся он. – Среди занудных типов, я, можно сказать, самый главный. А что касается моей якобы страшной сущности, которая вас пугает, то это вранье, чистой воды! Я, пожалуй, самый что ни на есть толерантный и восприимчивый к людям. И за кажущимся внешним равнодушием скрывается не что иное, как снисхождение к вам, неразумным.

– Ваш отвратительный менторский тон говорит о восприимчивости, по-вашему? Сплошное высокомерие.

– У вас стереотипное представление о восприимчивости. Вот, к примеру, если я отношусь к людям по-отечески, и отсюда вытекает соответствующий тон, пусть немножко нравоучительный и наставительный, ведь это не отрицает саму возможность моей любви к человечеству и к одному человеку, в частности. Заметьте, милая Роза, это разные вещи.

Я скривилась и подвинула вазу с пионами. Отделив, таким образом, границу между нами. Спряталась за цветы и сказала:

– К одному человеку – это баба Лида?

– Давайте обойдемся без уточнений. К тому же, это просто оборот речи – не более.

– Еще и скучный!

– Мне показалось, что вам нравится со мной разговаривать. – Александр отодвинул вазу к краю стола. – Или это небольшая доля мазохизма? Вести беседу с мерзким, скучным, нудным типом, к тому же слегка чванливым, не скрывающим своего снисходительного отношения к людям. Это полная характеристика? Или еще что-то добавите?

– Как вы узнали, что я в комнате сегодня? И зачем вошли?

Александр откинулся на спинку стула, постучал пальцами по столешнице. Лицо его было недовольно.

– Я почувствовал ваш страх.

– Как это?

– У вас разве не бывает бессознательных спонтанных решений. Или необъяснимых озарений. Мир, по большому счету – это проекция пространственных фигур на плоскости. И в какой-то миг приходит понимание того, что мироздание несколько выпуклее, чем мы привыкли видеть.

– Это как влажная земля в руках и растертая полынь при вашем появлении.

Александр снова придвинулся корпусом ближе, и черные зрачки его сузились, и проступила болотная трясина радужки:

– А вот с этого места поподробнее.

Я сложила руки на груди:

– А вот не буду.

– Роза, вы снова на редкость не логичны.

– Вы исчезли на чердаке. Кота вместо себя вниз отправили. – Посмотрела просверливающим взглядом.

– Боюсь, что после сегодняшней ночи у вас будет еще больше вопросов.

– Вы говорите «боюсь»? Серьезно? Что-то не верится.

– И правильно делаете, что не верите. Мне, собственно говоря, уже так давно ничего не страшно, что сам начинаю невольно удивляться своему тотальному бесстрашию. Хотя от правды никуда не денешься. Но удивление неоднозначно отдает смирением. Привкусом безоблачности, что ли. Что само по себе неплохо. Но безоблачность зачастую граничит с безразличием, а вот это уже несколько страшно само по себе. Но и это не пугает. Но, скажем так, настораживает.

– Мой бедный мозг! Вы умеете по-человечески разговаривать? А вы, я смотрю, любите рефлексировать? – сыронизировала я.

– Я уже давно не рефлексирую. Это прерогатива тех, кто мыслит… скажем так, «à la russe». А я вышел за эти рамки. Ко всему прочему, вы даже не представляете, как бессмысленна вся людская суета. Вспомните то чувство, когда вы стояли в одиночестве и смотрели на звезды. Помните, как это было? Город не подходит, вы ведь понимаете.

Я зацепилась руками за край скатерти под столом и, смяв ее, произнесла:

– Военная часть была на краю города. Не было огней – только дорога и фонари. Мы жили в Хилтоне – ну, знаете, такой длинный барак для военных, в который селили переведенных из других частей до того, как дать квартиры. Так это было: я стою на дорожке между Хилтоном и учебным городком и, запрокинув голову, смотрю вверх. Надо мной черное-черное небо и громадные-громадные звезды. А я маленькая влюбленная и глупая, но такая серьезная. И мне – четырнадцать. И звезды такие спокойные, такие величественные и равнодушные. А я – просто точка для них. Невидимая и мгновенная. Мгновенная, по сравнению с их несомненной вечностью.

Александр вновь откинулся назад и заложил руки за голову. Свет от кринолинного торшера преломлялся на его руках.

– Ну почти, – заключил. – Звезды – ну так, маленькая ремарочка – тоже не вечны. И вы могли видеть свет давно потухших звезд – застывший свет на несколько земных лет. – Он потянулся: – Почти поняли.

И я бросила в него сломанной зубочисткой, отпрыгнувшей от рукава его свитера.

– Человек и вселенная – это… вот как эта зубочистка по сравнению с вами, – сказала.

– Уже ближе, – улыбнулся. – Да вы идите спать. И ничего не бойтесь. Если, конечно, верите мне.

Я сжала губы и заправила за ухо прядь волос:

– А вот это мне уже не нравится.

– Что именно? – поднял бровь.

– Слова «верите мне». Это так звучит, словно подбираетесь ближе.

– Хм, – Александр качнул головой, – откуда в юном возрасте вдруг взялась такая мудрость? Есть забавная французская поговорка про ваши девятнадцать: «Elle n’est plus une fleurette, mais pas encore une cerisette».

– И что она означает?

– Уже не цветочек, но еще не вишенка.

– Может, перейдем на «ты»?

– Нет, – категорично возразил он.

– Почему?

– Вот как раз за тем, чтобы не быть ближе.

Холодильник, гудящий и тарахтящий все это время, неожиданно смолк. И мы сидели в тишине. Я разглядывала узорчатую цифру «13».