– Это вы отравили собаку? – спросила я через минуту.

Александр размял пальцы и сцепил на столе:

– Что за вопрос?

Я смотрела пристальным взглядом и не отвечала.

– Ну хорошо, – согласился. – Только я ее не травил. На пса что-то нашло – у собак это случается. И он схватил Графа за горло. Может, тот к миске подкрался – не знаю. Только думать мне было некогда. Я Мухтара слегка придушил. Скажем так, я немножко не рассчитал силы.

– Почему вы не сказали об этом баб Лиде?

– А вы сами как думаете?

– То есть не хотели, чтобы она вас ненавидела?

– Вот видите, как все просто.

– А почему я должна вам верить?

– Помилуйте, сударыня, мы с вами ничего друг другу не должны, – Александр поправил стальной ремешок часов. – Только вот у Графа вот здесь, – и Александр показал на место чуть ниже шеи – под воротом свитера прячущееся, – шрам длинный. Лида Львовна думает, что с котами дворовыми подрался, но у котов челюсть поменьше.

Я сделала вдох глубокий и потерла лоб руками:

– Значит, вы убили.

– Вам перестала нравиться правда?

В комнате, когда Оля с Людой уже спали, я лежала с открытыми глазами и смотрела в темный потолок, на потрескавшуюся штукатурку, рассыпающуюся на мозаику. Здесь разворачивалась уже не древняя битва, но сцена посиделок у костра. Я высунула руку из-под одеяла и, вытянув ее вверх, принялась обводить очертания воображаемого пламени на месте осыпавшихся кусков штукатурки.

Мой волшебный костер, здравствуй.

Что может произойти еще в этот долгий день? Я ждала страшного. Потому что неизвестность пугает больше всего. Ждала, пока костер не принялся разгораться все сильнее, а люди вокруг не заскакали в безумной пляске. А потом их накрыл цунами – всех разом проглотив, ибо вакханалия есть смерть – ее прелюдия.

На сцене смерти я проснулась с колотящимся сердцем. Моя рука, рисующая фигуры до того, как я провалилась в яму сна, теперь спокойно лежала поверх одеяла, но я чувствовала легкое жжение, словно опалила ладонь. Боль набирала силу, пока не достигла такого предела, когда терпеть становится невозможно.

В семь лет я дотронулась до раскаленной железной трубы уличной печки на даче. Тогда я пробиралась через кусты малины, а печка стояла совсем рядом, в какой-то момент потеряв равновесие, я схватилась за горячую трубу, чтобы удержаться… Теперь и следа не осталось – детская кожа поистине волшебна.

Сейчас боль была именно такой – жуткой.

Я достала мобильник из-под кровати и принялась судорожно нажимать на кнопки. Под светом от включенного экрана обнаружила на ладони и пальцах расходящиеся красные полосы и пятна. И тут же вскочила с кровати в сумасшедшей догадке.

И выбежала зачем-то в коридор. И в тусклом свете, растущем из недр кухни, всматривалась в ожоги на руке. Оперлась о перила и в полной тишине дома стояла одна и вслушивалась в удары собственного сердца. Стены стискивались и сужались, словно подкрадываясь ко мне с разных сторон. И мягкие бесшумные шаги кота по половице поглощались ковром. Граф сел у лестницы, ведущей на чердак, и смотрел на меня. А я – на него. И даже на расстоянии в несколько метров я различила длинные полосы шрама на левой стороне его шеи, уходящие вниз и за спину. И почему я не замечала их раньше? Наверное, потому, что старательно избегала кота.

Но самое странное было утром. Мельком глянув на Александра, с которым я столкнулась в гостиной, заметила, что правая рука его обмотана черной лентой на манер борца перед боем.

– Что это у вас? – успела спросить ему вслед.

Он обернулся, но продолжал уходить спиной, и улыбка его была престранная.

– Вам тоже повязка не помешает? – и заговорщически подмигнул!

И бросил темный искрящийся взгляд на мою руку – всю в ужасных отметинах.

Я открыла рот в недоумении, но не произнесла ни слова, наблюдая, как он надевает пальто и скрывается за скрипящей петлями дверью.

Вечером на женсовете Оксана тянула своим низким грудным голосом, подперев рукой пухлую щеку:

– Не-е, девки, спасать надо вашего Витю… Точно вам говорю. Не, я помогу. Я уж если за что возьмусь, то рубите меня-держите семеро, я ж все равно дело свое забацаю. Я такая, девки, – и она, деловито задрав подбородок, хлопнула ладонью по столу, словно муравья прикончила.

– Вы понимаете, девочки, если не мы, то он никогда ни с кем не познакомится. Вообще. Всю жизнь будет за маминой шляпкой прятаться, – рассуждала серьезно я.

– За маминой шляпкой и под очками своими толстыми! – поддакивала Люда, вжимая в переносицу несуществующую оправу. И перстни на ее толстеньких пальчиках переливисто играли со светом покачивающего торшера. И почему всем так хотелось легонько тронуть его кисейный бок…

– Будем, девки, действовать.

– Как? Не ты же сама… – размышляла я.

– Тх. Мой потом меня в этот самый стол, – Оксана громыхнула двумя кулаками по столешнице, – и вколотит. Да и так… между нами, девки, я б с ним не стала, – и она передернулась плечами.

Я представила и передернулась тоже.

– Кто тогда? – Люда посмотрела на Олю, сидящую чуть поодаль в плетеном кресле-качалке с книжкой, на обложке которой на чистом русском языке читалось что-то совершенно китайское.

И все посмотрели следом. Будто человек, владеющий такой лексикой, может решить столь щекотливый вопрос.

– Даже не смотрите на меня. Я девственницей умру. Старой и очень крутой девственницей. И вообще, я умываю руки, это вы́ потом будете жалеть, что вмешивались в чужую жизнь. Не я.

– Может, он нравится тебе? – во мне появилась крошечная искорка надежды. – Ты ему, по-моему, очень даже. Он же из-за тебя свою гитару сюда через весь город прет.

– Да-а-а, – переливчато подтвердили довольные девчата.

И когда Оля взглянула на нас, во всех одновременно искра надежды сдохла – даже не потухла. Именно так.

– Жаль, – заключила недовольным тоном Оксана, будто топором рубанула. – Но я, девки, буду не я, если ниче не устрою, – Оксана водила по столу пухлыми руками, собирая несуществующие крошки, – Есть у меня одна кандидатка. Была замужем. Двадцать два года.

– Так мноого! Старая какая-то, – решила я.

– Ну старая, ну и что! А кого вы еще найдете? Я вам говорю: Танюха согласится. Это же главное.

– А он?

– А у него, девки… – и она сделала многозначительную паузу, – выбора нет.

Обычно под конец наших женских собраний появляется загорелый Вовка. Заходит, заложив руки в карманы своих черных штанов. Проходится между нами неторопливо и вклинивается в разговор, совершенно не зная его сути.

Сегодня все по старой схеме.

– У кого выбора нет?

– У Вити, помнишь, такой очкастый к нам заходит.

– А-а. Шварцнеггер. Мускулистый, – блеснул юмором и сам же загоготал, – тебе сколько лет? – вдруг спросил грубо и на меня посмотрел.

– Девятнадцать в этом месяце было, – подняла я брови.

– А-а. Ну, с днюхой!

«Днюха» – мерзкое какое-то слово. «Старуха», «раскорюха», «хрюха», «засеруха» – ассоциативный ряд можно продолжать до бесконечности и ни одной приятной мысли.

– Значит, ты Ксюхи на год старше.

– Не, – качнула я головой, – на два месяца. В январе ей – 19.

– На какие два месяца? У нее же в следующем году днюха. Значит, на год.

– В смысле? У нее же через два месяца день рождения, – о, господи, я опять спорила. Опять. С ним. Спорила.

– Ну в паспорте же у нее другой год! Она в следующем году родилась. Год разницы, – смотрел на меня совершенно серьезно – без шуток!

– Это в паспорте, а фактически… – и тут я увидела взгляд Оли, напоминающий библейское: «Не мечите бисера…» – и под влиянием этого взгляда громко и твердо выпалила: – Ты совершенно прав!

И это сработало. Можно сдуть волосы с лица и жить дальше. Вовка петушился, ходил бодрячком и щипал Оксану по-хозяйски. Жизнь прекрасна.

– А-а-а, – протянул, наткнувшись на Ольгу, – и ты что ли тут? – Не ожидал увидеть среди девок.