Я заперся с телом мертвого Вильгельма в этом замке, совсем далеко от Куртя-де-Арджеш, где все произошло. Мне бы хотелось добавить, покуда я не забыл, что в свое время Валахия была православным княжеством, и в этом городе находился, и находится по сей день, Успенский архиерейский собор, усыпальница румынских королей. Продолжая повествование о том, как тяжело мне пришлось после того, как проклятие вступило в силу, я добавлю, что мне стоило огромных трудов убедить себя в том, что у меня есть два выхода: либо я иду против нынешней природы своего тела и погибаю, либо следую за своим голодом, стараясь его контролировать. Казалось бы, я мог питаться кровью животных, верно? Но нет. Подобное мне не помогло.

Это всего лишь глупые оправдательные домыслы. Только человеческая кровь могла поддерживать во мне жизнь, продлевая ее на долгие годы, давая мне возможность выглядеть так молодо, словно бы я родился не более сорока лет назад. Я много думал, едва ли прерывался, пытаясь понять, что же мне делать дальше и как поступать. Полагаю, каждый человек сталкивался с вопросом «быть или не быть» в своей жизни, мой же вопрос скорее был «жить или не жить». И я выбрал жить, потому что верил, что Вильгельм не солгал мне, и что он правда вернется, и закончится моя ночь до скончания времен. Я не стал выбирать, кого же мне стоило убивать, поскольку выбора-то, как такового, у меня и не было. Место, где находится замок, высокогорное, и он располагается глубоко в лесах Карпатских гор, а потому добраться до ближайшего поселения достаточно трудно, особенно, когда погода оставляет желать лучшего. Если я мог убить молодую девушку – хорошо, ребенка – тоже, старого пьяницу – отлично, и я старался не задумываться о том, кого лишал жизни. Каждая жизнь имела значение, безусловно, будь то дитя или высохший старый дед, но мне тоже хотелось жить.

Кровь на вкус совсем не сладкая, не аппетитная, не вызывающая ощущение удовольствия. Я бы сравнил ее со вкусной, свежей водой, что можно набрать в ладони из горного ключа и испить, когда тело одолевает жгучая жажда, когда губы и горло страшно пересохли, а ноги буквально подгибаются от слабости из-за обезвоживания. Она живительна и незаменима. Жажда же похожа на обыкновенный человеческий голод, но во сто крат более ужасный, как если бы человек не питался по крайней мере не меньше недели и его собственный пищевод терзал бы его каждую минуту позывами к обедне. Когда ты готов есть даже траву и землю под своими ногами, грызть каменную крошку и перемалывать зубами пауков, но и это не может насытить тебя. В конечном итоге мне удалось приструнить свой голод настолько, что я мог хотя бы о нем не думать, но не чувствовать, конечно, не выходило. Когда я испиваю человека, то выгляжу молодо и свежо: волосы цвета пшеницы и глаза, голубые, словно весенняя горечавка – так говорили мои мать и сестра, – выглядят так же, как если бы еще вчера я был господарем Валахии, а подле меня был Вильгельм.

Однажды мой голод привел меня в поселение недалеко от реки Стрый, где ведьмы устроили шабаш. Жгли костер, пели и колдовали. Сколько же в моей жизни колдовства! Впору самому становиться чернокнижником. Ведьмы бесстыдно плясали вокруг полыхающего костра, как если бы скакали с самими чертями, хохотали и привольно развлекались в их законную ночь. Став перед ними, явив себя в свете огня, я привлек внимание разгоряченных красивых молодых женщин. Три восхитительные ведьмы, с которыми было впору предаться свальному греху в полном мраке, но мой голод был куда сильнее сексуального. Обнаженные, с распущенными косами, они заставили возжелать себя. Однако заместо любовных игрищ, я обратил их, оставил на грани между жизнью и смертью, насладился не плотью, а кровью, впитал бесовскую силу и, казалось, помолодел еще пуще. Их кровь показалась мне горячей, как если бы кипела в котле. С тех пор они порою скрашивают мое одиночество, обитая в северном крыле замка, куда я захожу только для того, чтобы поговорить с Вильгельмом, необычайно молчаливым собеседником. Передвигаться по замку им запрещено. Не хочу лишний раз видеть любую из них, вспоминая о своей несдержанности и невозможности контролировать жажду.

Я часто задумывался о том, вернется ли Вильгельм. Он пообещал – а ведь никогда не говорил ничего просто так и не давал ложных надежд. Лукавил, но не лгал. Магия во все времена считалась чем-то серьезным и важным в Валахии, но я же был человеком далеким, даже не интересующимся, и что со мною стало? Это забавно. Мне оставалось только ждать, но сколько – я не знал. В каком столетии, на заре какого тысячелетия, человекоподобным ли существом…

У меня было столько к нему вопросов и ни одного вразумительного ответа. Обо всем я мог лишь догадываться или пытаться найти объяснение в древних фолиантах, что хранились в библиотеке. За эти годы я прочитал не единожды каждую книгу. Как же было жестоко с его стороны оставить меня мучиться в ожидании, ведь три века длятся не как один день. Совсем нет. Особенно, если ты заточен в одиночестве в огромном замке в глубине древнего леса, окруженный только туманами и тишиной. В этой бесконечной ночи я мог бы распяться страстью, что пожирала меня, и эта страсть была не той, о которой подумал бы каждый, стоило бы сказать это слово. Голод изнывающей плоти древнего стригоя, желание вновь быть с любимым человеком и омерзительно томительное ожидание, вымораживающее, заставляющее болеть кости.

Тьма была и другом, и неприятелем. Тянущаяся без конца и края, вглядывающаяся мне в глаза своей чернотой. Сосущая зеницы и вселяющая тупую и безвольную усталость.

Вильгельм просил, если что-то случится, – и думалось мне, что он шутил, но увы, – похоронить его с медальоном из серебра, украшенным горным хрусталем, обсидианом и морионом – он выторговал его у одной старой ведьмы, которая совершенно не хотела с ним расставаться, но Хованский обладал исключительным очарованием и несметным количеством денег, а потому договорился с той, обменяв медальон на баснословное состояние, и за этим артефактом мы ездили в Семиградье, – чтобы его дух не блуждал между мирами, не ожидал своего часа, чтобы попасть в райские кущи или начать хождение по мукам, а вернулся на землю и переродился вновь. Я бы для него прошел и зной, и стужу, я, черт возьми, отдал за него душу! Что ж, я ждал своего колдуна, как верный страж, все эти годы, и смогу еще подождать, надеясь, что он все-таки вернется.

Что должно быть, то – будет.

Ион… Я даже не знаю с чего начать. Мне столько хочется тебе рассказать, столько написать и прояснить. Я знаю, что когда-нибудь ты начнешь задаваться многими вопросами, на которые не сможешь найти ответы, поскольку даже не будешь знать, где искать. Ион, мне так жаль, что я не могу поведать тебе всего лично, глядя в твои глаза. Мне и стыдно, и дурно от того, что мне придется оставить тебя в полном неведении до тех пор, пока ты не найдешь это письмо. Если вообще его найдешь. Не знаю, как дальше сложится судьба этого пергамента, а вот о своей я вполне осведомлен. К сожалению, будущность нерадостная и даже скорбная. Но, пожалуй, я начну не с этого.

Помнишь, мы с тобою ездили в Трансильванию, на самую границу с Валахией, где жила старая колдунья, что признала в тебе господаря, покуда даже не видела твоего лица? Она была моей наставницей, у которой я учился колдовству и травничеству. Она поведала мне множество тайн и секретов о ворожбе, о дьяволе и о колдовстве в целом. Бывали дни, когда я покидал Куртя-де-Арджеш и отправлялся к ней, чтобы госпожа Тодеа обучила меня еще какому обряду. Не позднее чем за седмицу до нашего прибытия она встретилась со мною у реки, недалеко от того самого перелеска, где мы с тобою когда-то беседовали о Московии, помнишь? Я рассказал тебе пару историй из своего детства. Госпожа Тодеа была столь взволнована, что едва ли могла произнести хоть слово, но я и так прекрасно осознавал, какую дурную весть она собиралась мне рассказать, но так и не смогла преподнести. Вскоре я должен был умереть.