Я не питал ложных надежд о том, что Уильям поймет и примет жуткую правду, в которую человек со здравым сознанием откажется верить, как только услышит. Я верил и в то, что какое-то предзнаменование, сила, живущая в нем от Вильгельма, что привела его сюда (ведь не каждый вдруг соберется ехать в далекую неизвестную страну, чтобы подписать какую-то бумажку, а Холт, как я знал, еще и не имел юридического образования, а потому только случай мог направить его в мою обитель). В конце-то концов, у Вильгельма была причина проклясть меня и сделать стригоем! Его повесили, не меня, но проклят остался я, и я отказываюсь верить в то, что Хованский поступил так не по разумению, а в отчаянии. Я помню его взгляд, и в нем не было ни капли безнадежности.

Но я допустил ошибку. Голос голода в голове терзал меня дни и ночи, тело ослабевало еще пуще, а потому я решил сделать то, к чему не прибегал никогда в течение всей своей бессмертной жизни. Я решился на убийство. Но не на простое убийство, ради утоления вездесущей жажды, а на принесение в жертву новорожденного дитя, чья кровь наполнила бы мои вены, вернула бы моему лицу румяный цвет, что заставило бы мое тело вновь преисполниться силы, и бездна бы наконец-то отвела от меня свой поглощающий взгляд. Облачившись по старой моде в одежду, что нашлась в одном из сундуков, к которым не прикасался многие десятилетия, ведь я практически не покидал замка, в то, что пригодилось для перевоплощения в возницу, я направился в деревню. До Верецкого перевала я добрался достаточно быстро, где, заплатив старому вороватому цыгану, нанял повозку до поселения, столь малого, что едва ли то можно было найти на географической карте.

Погода не щадила никого и ничего. Снег замел дороги так, что лошадь, грузно шагавшая, проваливалась в него по колено. За облачной пеленой не проглядывали лучи солнца, что было мне на руку. Впрочем, казалось, что солнце вовсе покинуло эти земли, уступив метели и вьюге. Зима и правда пришла слишком рано. Не помню ни одного подобного сентября. Покуда мы продвигались все дальше от замка вглубь леса, все чаще встречались кровавые следы на снегу – волки раздирали заплутавших из-за непогоды охотников, лисиц и собственных сородичей. В этом году звери оголодавшие, разъяренные, едва ли не бешеные. Они воют ночами, громко и протяжно, и если когда-то мне хотелось вторить им от тоски, то сейчас я был в куда менее меланхолическом настроении.

Мы добрались до поселения, сонного и тихого. Цыган попытался выторговать у меня еще денег, но я договорился, что он получит двойную сумму, если вновь довезет меня до перевала, когда я сделаю свое дело. Порою пьянство – это большая удача, особенно, когда возможный свидетель твоего злодейства не заинтересован ничем, окромя горлышка своей бутылки с бражкой. Я покинул его, убедившись, что меня сопровождает лишь тишина и взор раскинувшейся передо мною бездны, и ступил в чужой мир, окутанный молчаливым спокойствием сна. Молоденькая пастушка, что родила не бог весть от кого, мирно спала в своей постели, пока ее ребенок предавался грезам – хотя бывают ли они у детей? – в люльке, накрытый ситцевым одеялком. У меня не было собственных детей, и я никогда их не хотел, но, конечно, задумывался. Я не чувствовал сожаления, не чувствовал вины за содеянное. Это было не в моей природе. Впиваться в теплую свежую плоть, испивая кровь, что будто бы сама лилась в горло, держа в руках дрожащее маленькое тельце было губительно приятно. Буквально теряя разум, я обескровил его, иссушил и оставил в перелеске, на ужин обезумевшим волкам. Я и сам был подобен им в те мгновения, покуда ко мне не вернулось ясное сознание. Мне хотелось еще.

Разбудив возницу, я бросил ему монеты и приказал двигаться обратно. Мое дело было закончено. Ни пастушки, ни ее сына больше не было среди живых. Впервые за долгое время успокоился ветер. Ощущая, как мое тело наполняется жаром от выпитой крови, как перестает стучать на подкорке безумная мысль, я почувствовал удовлетворение. Кожа, что была пергаментом, стала наполняться влагой, становиться упругой и полнокровной. Меня переполняла возрождающаяся энергия. Я наконец-то ощущал себя хоть чуточку живым. Вернувшись в замок на исходе второго дня, желая провести вечер за разговором с Уильямом, который, безусловно, заметил бы разительные перемены в моем облике (ведь человек не может помолодеть на тридцать лет за сутки), я постарался найти это любопытствующее создание как в библиотеке, так и в спальне, но я обнаружил Уильяма спустя час в северном крыле замка. Он был страшно напуган и почти окончательно обескровлен. Мои безумные нареченные, колдуньи, которых я обратил в ночь на первое мая в тысяча семьсот третьем году, в Вальпургиеву ночь, когда юные ведьмы устроили шабаш, а я был голоден и истощен бесконечным одиночеством, мучили Уильяма. Я был в ярости. Я запретил ему приближаться к северному крылу, и что же сталось с глупцом! Его рьяное любопытство и совершенная беспечность сыграли с ним злую шутку. Их покои походили на логово развратных суккубов, что не просто утоляли свою жажду крови, но хотели потешить древнюю плоть. Не-мертвые ведьмы обязательно поплатятся за то, что совершили, что смели прикоснуться к моему князю без княжества. Когда я пришел забрать его, готовый растерзать глупых ненасытных стригоев, он был в сознании. И это не могло оказаться его дурным сном. Это была единственно верная истина – он был в вампирском логове и его только что пытались выпить до дна.

Древние румынские легенды и предания – это огромная часть нашей культуры. С самого раннего детства мать рассказывала их на ночь, пугая тем самым меня и младшую сестру. Надо же, я едва ли не забыл о том, что она вообще существовала. Кажется, моя память все-таки не так слаба, как я считал. Помнится, я очень любил слушать о таких существах, как спиридуши, которые жили в траве и цветах, в дуплах деревьев. Матушка говорила, что они ведают о подземных сокровищах и понимают язык растений. Иногда она называла и нас спиридушами, когда мы были особенно непоседливыми и непослушными. Хорошее было время. Прошло вот уже триста двадцать лет с тех пор, как я стал тем, кем являюсь сейчас. Одним из созданий страшных сказаний. Я никогда не писал дневников и мемуаров, хотя стоило. А может быть и нет. Едва ли одна ночь отличалась от другой за все эти три века. Сегодня мне захотелось вспомнить тот день (хотя, я никогда его не забывал), когда повесили моего возлюбленного Вильгельма и он проклял меня, сделав бессмертным кровопийцей.

Я провел в самовольном заточении множество лет, отгородившись от внешнего мира, запершийся в замке, но ведь были и времена, когда я искал себе пропитание, спускаясь в деревни и другие ближайшие к моему логову поселения, чтобы утолить свою жажду. Думаю, мне стоит следовать от самого начала в своих мыслях и рассуждениях. Вильгельм проклял меня, будучи на эшафоте, и я совершенно точно не уверен, как ему это удалось. Кажется, только он сам сможет мне когда-нибудь это объяснить. Я совершенно не сведущ в колдовских делах. Стригоями становятся лишь те мертвые ведьмы и чернокнижники, которые после повешения превратились в злых духов, что покидают свои могилы по ночам, пьют кровь живых людей и насылают кошмары – это я прочитал в книге еще в далекой юности. Я же из могилы не вылезал, страшных снов не насылал, но кровь все-таки пил.

В первое время после обращения в вампира я не понимал умом, как же можно убивать ни в чем не повинных людей, чтобы утолить выжирающий сознание голод, набрасываться на них зверем, вгрызаясь в горло. Я был буквально охвачен ужасом, ведь, пускай я был жесток к своим недругам, вырос в тяжелые времена сумятицы и несусветицы, пришел к власти в княжестве, что находилось в полном раздрае под турецким господством, я не понимал, как можно причинять боль и страдания, и даже смерть тем людям, которые совершенно ни в чем перед тобой не виноваты.