Виктор по прошествии полутора часов, когда уже впустили зрителей в зал, был на высоком душевном подъеме и жаждал наконец выйти на сцену, пускай его пребывание должно было быть совсем недолгим. Он очень любил танцевать – для себя, на сцене, хоть на набережной Сены. Для него это было особенным способом самовыражения. Как, впрочем, и музыка. Ему хотелось совершенствоваться, изучать что-то другое, хотя бы даже придумывать что-то свое, но, к большому сожалению, его научили разве что красиво ходить по сцене, прыгать и поддерживать. Хотелось большего, хотя умом он прекрасно понимал, что возможностей было мало. Балет умирал, истощался за неимением чего-то нового и вдохновляющего. Кажется, если бы Виктор мог, он бы поставил что-то необычное, непривычное и новаторское. Так или иначе, он этого хотел.
До представления оставалось всего пятнадцать минут, когда все танцоры уже были готовы: напудрены, одеты и ждали начала. Сперва шел балет, потом – опера. Зрители занимали места в партере, рассаживались в ложах и на галерке. Бельэтаж, как и всегда, был полон дам в особенных вечерних нарядах и украшениях, стоимость которых было страшно представить. Президент Мак-Магон по случаю премьеры «Дона Карлоса» на новой сцене также посетил театр в тот вечер.
Ровно в семь вечера погасла люстра, заставляя зал погрузиться в темноту. Первые звуки увертюры вспыхнули, плавно возносясь под купол, обещая каждому незабываемый вечер.
Поднявшийся занавес открыл взору ярмарочную площадь маленького городка где-то в Галиции. На сцене появился профессор Коппелиус в исполнении прекрасного мимического актера Мишеля Робера. Он выглядел слегка озадаченным, но довольным. В окне его дома можно заметить его дочь – прекрасную и загадочную Коппелию. Затем легким прыжком на площадь впорхнула Сванильда. Ее роль исполняла итальянская прима балерина Лучия Романи, славящаяся на всю Францию своей точеной техникой. На несколько мгновений Венсан залюбовался ее легким и полным изящества танцем, но вовремя вспомнив, что сегодня он в театре вовсе не для услады глаз, принялся за работу. Он работал быстро и четко, легкими штрихами обозначая каждый нюанс и вырисовывая каждый изгиб. Ранее еще в своей прошлой праздной жизни он несколько раз бывал на этом балете, поэтому хорошо был знаком с его содержанием.
И вот зазвучали первые звуки мазурки. Художник встрепенулся, и его рука машинально потянулась к биноклю. В последствии он сам не мог объяснить себе, что же именно изначально привлекло внимание. Стремясь запомнить рисунок танца до мельчайших деталей, он внимательно рассматривал каждое действующее лицо. Вдруг Венсан застыл, его пальцы, еще секунду назад крепко сжимавшие бинокль, ослабли и тот со стуком упал на пол ложи. В сторону молодого человека тут же обратились несколько недовольных взглядов. Дело в том, что в первом ряду был юноша, с которым он столкнулся еще несколько часов назад. Несмотря на высокую шляпу с пером и непривычный костюм, это несомненно был он. Танцовщик умело, с легкой улыбкой на губах, вел свою партнершу, исполняя небольшую отдельную вариацию, так хорошо вписывающуюся в общую картину.
Возможно, это была лишь игра воображения, но на долю секунды Венсану показалось, что тот тоже заметил его и узнал. Чтобы отвлечься от волнующих мыслей, он постарался сосредоточиться на работе и до конца акта смог сделать еще четыре наброска.
Когда наступил антракт, художник еще некоторое время сидел в ложе, не смея шелохнуться. Как ревностный католик, он верил в божественное провидение и сразу понял, что их встреча не была случайна. Также он решил во что бы то ни стало нарисовать портрет танцовщика. Для себя. Его заказчик был заинтересован лишь в портретах балерин и общих сценах балета.
Спустя некоторое время, погруженный в свои мысли, он встал, собрав все свои рисунки в большую папку и на негнущихся ногах вышел из ложи. Все вокруг казалось чужим и далеким. В фойе Дюплесси буквально столкнулся с молодым человеком, который от неожиданности плеснул ему в лицо шампанское. Венсан начал было извиняться, когда понял, что перед ним никто иной как Жан Обер, веселый малый, его бывший однокурсник по юридическому факультету Сорбонны. Они провели немало времени, обсуждая запрещенные цензурой книги и рассуждая про новые течения в искусстве. Ни один из них не был особенно заинтересован в юриспруденции.
Молодые люди мигом простили друг другу инцидент, признав его нелепой случайностью, и незаметно для себя разговорились. Обер рассказал, что с отличием закончил университет и в данный момент находился на службе в одной именитой конторе. Венсан поведал другу, слегка приукрасив действительность, что теперь он преуспевающий художник-портретист, живет в гармонии и достатке. Постепенно разговор перешел в другое русло. Друг поведал ему, что давно был влюблен в одну из балерин и этим вечером хотел сделать ей предложение. Венсан почувствовал, как сердце учащенно забилось. Судьба посылала ему удивительную возможность, которой он не преминул воспользоваться. Художник попросил Жана позволить сопровождать его, объяснив, что в подобных вещах всегда стоит иметь рядом верного друга. Тот с радостью согласился.
Просто так попасть в закулисье театра было практически невозможно, поскольку требовалось специальное разрешение от администрации театра. Правда, для патронов и для держащих ложи делались исключения – абонементы стоили дорого, не каждый мог на них раскошелиться, а потому Опера делала особые одолжения по такому случаю. Многие богатые молодые люди любили проводить время в компании прелестных юных балерин в Танцевальном фойе, и это поощряли.
После выступления на сцену готовились певцы, исполнявшие роли в «Доне Карлосе». Они ожидали своего выхода, когда закончится пятнадцатиминутный антракт, в правом и левом «крыле». Дива, конечно, отсутствовала, считая, что имеет полное право появиться за минуту до начала представления. Артисты же расходились по гримерным комнатам, чтобы переодеться, а некоторые балерины проследовали к своим ухажерам в вышеупомянутое Танцевальное фойе. Те, кто состояли в куда более близких отношениях, могли даже уединиться в жилых комнатах, но это скорее чем-то из ряда вон выходящим. Жили в Опере от нескольких человек до десятка в одной спальне, а потому это создавало некоторую неловкость.
Кто-то под общую суету и шум напивался, но, как правило, это были осветители или горничные, которым не приходилось постоянно заниматься и быть под строгим надзором балетмейстера или хормейстера. Артисты держались за место в Гарнье, а потому старались не лезть на рожон и лишний раз не балагурить. Многие пришли в уже «почтенном» для балета возрасте работать в Национальную академию музыки, а потому потерять то, что они приобрели там, когда оперный театр открылся, было кощунством. Никто в здравом уме и твердой памяти не согласился бы променять такую жизнь на бутылку. Жизнь в недурственном достатке, в тепле и движении. В Гарнье можно было чувствовать себя стабильно и защищенно: театр давал кров, пропитание и работу, пусть и не высокооплачиваемую, но достойную, чтобы жить скромно, не прозябая в нищете.
Кругом слышались разговоры: кто-то обсуждал насколько удачно прошло представление, кто-то словно бы продолжил судачить о последних сплетнях, а другие обсуждали последние новости. Появление президента Мак-Магона не осталось незамеченным, и его имя также упоминалось. Послышался голос, который эмоционально приговаривал:
– Ты представляешь, я впервые за все это время чуть не сбился с ритма. – Человек смеялся, в его голосе слышалась улыбка. – То ли оркестр играл тихо, то ли я стал слишком чувствителен к звукам, – он засмеялся громче, когда ему кто-то ответил.
– Ах, Андре! Скажи, я ведь танцевала сегодня прелестнее всех? – Девушка кокетливо улыбнулась, протягивая руки и привлекая к себе какого-то знакомого юношу ближе.
– О, голубки, – другой мужской голос не упустил возможности прокомментировать. – Оставлю-ка я вас. Смотри, Клодетт, мадам Лефевр тебя за опоздание тростью огреет!
