– Я слышу музыку, я слышу ее почти всегда и везде, – Виктор перевел взгляд на свои вещи на столе, где лежала та самая записная книжка, в которой ждала своего времени начатая мелодия. – Играю на скрипке. Я получил ее в семь лет, и с тех пор с ней не расстаюсь. Мою музыку едва ли кто-то слышал. Точнее, никто не слышал того самого важного и самого искреннего, что я писал. – Люмьер посмотрел на Венсана, которого, очевидно, какие-то слова задевали. – Не бойтесь, месье Дюплесси, вас не поймут и вас отвергнут. Но это будут одни. Полюбят другие. И в этом нет ничего трагичного.
– Музыка? Как интересно, – пробормотал Венсан, поднимая глаза от холста.
Работа продвигалась хорошо и ему определенно нравился результат. Признаться, он редко писал людей. Художник всегда находил процесс написания природы и городской среды более умиротворяющим. В компании танцовщика он, определенно, чувствовал себя хорошо. Даже в своей прошлой жизни, Дюплесси не мог похвастаться большим количеством друзей. Были приятели и знакомые, которые легко могли забыть о нем, когда он перестал появляться в обществе. Он всегда был замкнутым юношей и в уединении находил покой. Однако сейчас он чувствовал, что Люмьер мог бы стать его другом.
Это напомнило ему о путешествии в Италию. Там, во Флоренции, он познакомился с юношей по имени Джованни. Они оба часто приходили в галерею Уффици и подолгу рассматривали картины, делая зарисовки. Их обоих влекло искусство Ренессанса и в особенности флорентийская школа живописи, ее красочность и полнота форм, вечное ощущение бесконечного праздника. На протяжении целого месяца они виделись каждый день и вели долгие беседы об искусстве, эстетике и красоте. Когда пришла пора уезжать, Венсан был крайне опечален и пообещал Джованни писать ему письма. С тех пор они вели переписку и он бережно хранил каждое полученное письмо.
Виктор, когда диалог с художником прервался, постепенно в тишине ушел в себя. В голове звучали переливы клавишных, вступали скрипки, и он не мог – да и не хотел, – останавливать этот поток сознания. Он прикрыл глаза, устав смотреть в одну точку на противоположной стене, и лицо приобрело умиротворенное выражение, только пальцы раз от раза порывались наиграть мелодию. Он постукивал, едва ли заметно, по собственному бедру. Венсан даже мог заметить, как явственно изменилось его лицо – каким уверенным, каким абсолютно одухотворенным стал Люмьер. Когда он открыл глаза, когда в голове мелодия наконец-то стихала и он видел, словно бы перед собой, эти ноты, которые он уже не забудет, пока не запишет в блокнот. Его взгляд преобразился, и прежде прозрачные голубо-зеленые радужки налились еще более яркой зеленью, напоминая авантюрин – один из самых притягательных самоцветов.
Виктор был общительным человеком, дружелюбным и располагающим к себе, но только на первый взгляд. Вместе с тем он был жестким в отношении собственных желаний и целей, но при этом добропорядочным и сердечным, мягким к тем, кого он любил и о ком заботился. У него едва ли были по-настоящему близкие друзья – в театре это было практически невозможно. Работа, которая требовала столько усилий и вечного сопротивления, чтобы стать лучше, сильнее, показать себя, не могла сочетаться с той самой мягкостью, которую Виктор испытывал к близким людям. Исключением из всех была лишь Шарлотта Лефевр, дочь мадам Лефевр, их балетмейстера. Они были знакомы с ней с самого детства, точнее – Шарлотте было два года, а Виктору уже тринадцать, когда они познакомились – он вызвался общаться и гулять с ребенком, понимая, что у Мари – она была его старше всего-то на четырнадцать лет, – не было ни сил, ни возможности, а сам он был свободен куда более часто, нежели постоянно выступающая балерина. И с тех самых пор у Люмьера появилась названная младшая сестра, которая росла у него на глазах. Были знакомые, были любовники и любовницы, но их было столь мало, что он даже не придавал их существованию значения.
Возможно, уже в силу возраста, ему было непросто заводить новые знакомства – он не искал общения, в этом вся суть, но Венсан нашел его сам, буквально выдернул из существования внутри театра, в котором все было привычно, хотя Опера и открылась всего полгода как, практически весь состав труппы и работников был ему знаком еще со времен Ле Пелетье. Виктор был рад, что ему предоставилась такая возможность – попробовать в своей жизни что-то новое: общение, роль, ощущения.
– Венсан, – Виктор прочистил горло. – Чайник.
Вздрогнув, Венсан поднял глаза и несколько мгновений непонимающе смотрел на Виктора. Он был так увлечен работой, что, казалось, весь мир для него перестал существовать. По правде, такое с ним случалось каждый раз, когда он принимался за работу. Он был человеком увлеченным и знал, что если он не может отдать работе всего себя, то картина, несомненно, выйдет посредственной. Сегодня, пожалуй, он был погружен в себя даже больше, чем обычно. Чайник свистел уже без малого четверть часа, и только теперь он услышал его настойчивый голос.
– О, – выдохнул он, бросаясь к плите. Небольшая кухонька располагалась у самой двери и представляла из себя старую газовую плиту, вышеупомянутый стол и несколько простых сосновых стульев. Вся обстановка в квартире Венсана видала свои лучшие времена, кое-где на деревянных поверхностях были засохшие пятна краски, но в то же время, несмотря на всю простоту интерьера, студия выглядела достаточно уютно.
Достав с полки жестяную банку с превосходным черным китайским чаем из магазина «Верле», художник занялся приготовлением ароматного напитка. Он украдкой посматривал на Люмьера, который, казалось, был полностью занят своими мыслями.
– Вы, должно быть, замерзли, – заметил Венсан, отмечая про себя, что в студии было довольно прохладно. Его скромного достатка не хватало на то, чтобы постоянно поддерживать тепло. Сегодня, готовясь к приходу танцовщика, он постарался, как мог, согреть помещение, но, увы, эффект был недолговременным.
– Да, немного зябко, – Виктор ответил и повел плечами, – дует от окна. – Ткань все-таки сползла с плеча, но Люмьер успел ее поймать. – Но вы ведь исправите эту маленькую досадную оплошность, верно? Вам ведь это под силу, – Виктор решил попробовать привлечь внимание художника легкой словесной игрой, ничего не значащим – а может и нет, – флиртом, который был для него в порядке вещей в обычном общении, поскольку он, будучи серьезным человеком, также нуждался в незамысловатых диалогах, направленных на то, чтобы смутить собеседника или же к созданию игривой атмосферы.
Часто его шутки не были поняты, восприняты всерьез, а после заигрываний его и вовсе могли как «отшить», так и наоборот – принять его слова на веру и попытаться соблазнить. Если Виктор и начинал свою маленькую словесную игру, то никогда не знал, чем она закончится. С Шарлоттой заигрывания носили развлекательный характер, с отдельными мужчинами и женщинами – сугубо практический, а вот с теми, кто был Виктору на самом деле интересен, это было скорее попыткой понять самого человека.
Люмьер не мог не обратить внимания на слова Дюплесси о «великом грехе», которые были произнесены не лишь бы, словно невзначай, а с явным чувством. Венсан производил впечатление образованного и воспитанного юноши, а еще скромного и очень кроткого нравом. По крайней мере, смутить его было достаточно просто. Он нервничал, и, когда Виктор раздевался, от последнего не укрылось, что художник не знал, куда ему деть глаза, хотя ничего нового и удивительного для того не было в мужском теле. Это умиляло Виктора, ведь, разговаривая с ним, Венсан робел, даже будучи в собственной квартире, где он сам был хозяином и в целом, оставшись наедине с Виктором, мог сделать, что заблагорассудится. Люмьеру было интересно понять, как далеко простиралась эта самая робость, потому что за этой нерешительностью скрывалось нечто большее, и он был абсолютно в этом уверен.
Венсан растеряно посмотрел на гостя. Ему следовало подумать об этом заранее. Не ровен час, его натурщик заработает простуду. Разумно ли было ставить свои личные интересы столь высоко, пренебрегая здоровьем Люмьера? За последние два года Венсан привык к жизни в постоянных лишениях. Нередко случалось так, что на ужин у него не было даже ломтя черствого хлеба, а холод пробирал до самых костей. В полные горести минуты, он старался находить утешение в своем искусстве. Именно живопись грела и питала его лучше горящего очага и самых изысканных яств. Однажды он понял, что готов был бы даже умереть за искусство, и это осознание против всех доводов разума сделало его абсолютно счастливым.
