Август сухо рассмеялся:

– Credo, quia absurdum est – верю, потому что нелепо… Мне нравится твоя преданность… – сказал он. – Что ж, если промысел богов тебе не по зубам, учитель, тогда поговорим о земном. Например, о твоём царе Фраате…

– Он не мой царь… – Я тут же прикусил язык – перебивать Цезаря мог только тот, кто не дорожил своей жизнью.

– Итак, поговорим о твоём царе Фраате. Скажи мне, пойдёт ли он на переговоры со мной, зная, что в моих руках его сын и его злейший враг?

– Родство для того, кого ты называешь царём Парфии, ничего не значит, великий Цезарь. Фраат любит только власть. Ради власти он однажды без сожаления убил отца и всех своих родных…

Я мог бы рассказать Августу, что и отец самого Фраата IV – мой повелитель Ород II вступил на трон, не дождавшись естественной кончины своего родителя. Вместе со своим братом Митридатом он тоже совершил отцеубийство и, по сути, тоже являлся узурпатором, хотя это и старательно скрывалось от нас, его подданных… Как именно пришёл к трону почитаемый моим отцом Ород, я узнал совсем недавно из свитка, поступившего в библиотеку Августа. Да, наверное, я должен был сообщить Августу об этом, но промолчал.

Сказал только то, что он хотел услышать:

– Фраат ради сохранения своего владычества пойдёт на любые преступления и подпишет договор даже с самим духом зла Ахриманом, да не будет он помянут ночью…

– Что ж, – удовлетворённо произнёс Август, – значит, Фраат – это как раз тот, с кем можно договориться. Ступай, – отпустил он меня.

Я ещё раз посмотрел на мрачного Тиберия, так за всё время и не проронившего ни слова, и, поклонившись, вышел из палатки.

За стремительной горной рекой начинались земли Парфии. Вернее, земли её союзника и сателлита – Армянского царства.

Август разбил свой походный лагерь на берегу.

Римские воины умеют просто и практично обустраивать свой быт, возводить полевые укрепления и организовывать внутренний распорядок жизни в них таким образом, чтобы поддерживать постоянную готовность к отражению врага.

Идеально ровные ряды полотняных шатров, обнесённые заострёнными кольями и рвом, занимали всю речную пойму на левом берегу. Между палатками пролегали прямые, посыпанные золотистым песком дорожки. Участок каждого легиона и каждой когорты обозначали вознесённые на шесты золотые орлы и штандарты с нумерацией и эмблемами. В центре огромного лагеря находился форум, подле которого стояли просторные шатры Августа, Тиберия и других военачальников. Они круглосуточно охранялись легионерами. В лагере ежедневно меняли пароль и выставлялись дозоры на дальних подступах, хотя ни одного вражеского отряда поблизости не наблюдалось, а до ближайшего армянского города или крепости оставалось несколько дней пути. Столица Армении – Арташад вообще находилась в двух недельных переходах.

Трудно сказать, почему Август привёл свои войска в эти дикие места, а не направился прямо к Ктесифону, куда первоначально нацеливался.

Я предположил, что, возможно, решение повернуть в армянские земли пришло к нему из-за того, что когда-то именно здесь Марк Антоний потерпел сокрушительное поражение от парфян и победа самого Августа явилась бы ещё одним ударом по уже мёртвому сопернику…

Более прагматичным, конечно, выглядело предположение, что здесь наиболее слабое место парфянской обороны: армянские цари и население, истомившееся под гнётом парфян, окажутся для Фраата ненадёжными союзниками.

Впрочем, подлинные намерения хитроумного Августа не были известны никому, да и все перспективы грядущей кампании оставались пока туманными…

Однажды утром, ещё до звука сигнальной трубы, зовущей к подъёму, я вышел из своей палатки, расположенной в дальней, тыловой части лагеря, рядом с загоном для лошадей и мулов.

Снежные вершины гор опоясывали долину. Они, словно дымками дежурных костров, подёрнулись лёгкими облаками. Эти горы снова, уже в который раз за последние дни напомнили мне время юности. Как живые встали перед глазами мать, братья, учителя… Если переправиться через реку и двинуться на юг, то непременно попадёшь на земли, некогда принадлежавшие моему отцу Сасану, деду Аршаку, прадеду Приопату – всем пращурам, чьи славные имена хранились в летописи нашего рода до тех пор, пока узурпатор не отнял всё: власть, земли и саму жизнь…

«Кто теперь хозяйничает в нашем дворце, сохранились от него хотя бы стены?»

Мои печальные размышления прервал легионер, принёсший приказ немедленно прибыть к Тиберию.

Он встретил меня у входа в шатёр, окружённый легионерами:

– Ты умеешь держаться верхом, учитель?

– Умею, Тиберий…

– Поедешь со мной… В разведку… – И повелел: – Дайте ему коня!

Мне достался пегий, крупный жеребец галльской породы, мосластый и, очевидно, выносливый. Почуяв чужого, он тревожно заржал. Но я крепко взял его под уздцы и, хотя много лет не ездил верхом, довольно ловко взобрался на него.

В сопровождении двух десятков всадников мы мелкой рысью выехали за ворота лагеря. И только миновали караульных на валу, как трубачи-буцинаторы протрубили общий подъём.

Около двух миль мы проскакали вдоль реки, не встретив никого, кроме конного патруля. Кавалеристы отсалютовали Тиберию мечами и указали нам место брода.

Поднимая фонтаны холодных брызг, мы переправились через реку. Тиберий, переведя коня на шаг, подозвал меня:

– Где ты научился так управляться с конём?

– В прошлой жизни, Тиберий…

Он одобрительно кивнул и спросил неожиданно:

– Как ты думаешь, для чего он спрашивал о Спасителе?

Я не сразу понял, что Тиберий вспомнил о разговоре с Августом, случившемся в Греции.

Тиберий заговорил, быстро и горячо. Если молчаливые от природы люди начинают говорить о том, что их волнует, то говорят именно так – быстро и горячо:

– Он боится. Да, он боится потерять то, что имеет. Он ведь ходил к сивилле, когда Сенат предложил ему именоваться «сыном бога». Альбунея Тибуртинская явила ему образ женщины, сошедшей с небес с младенцем на руках, сияющим и солнцеликим… И тогда он испугался и отказался от звания, предложенного Сенатом… Понял, что никакой он не сын бога! А теперь видит во мне соперника, претендующего на место Спасителя… А я не устрашился бы именоваться так! – воскликнул он и замолк, сделался мрачнее обычного, как будто разозлился на себя за этот внезапный приступ откровенности.

Он погнал коня вперёд. Мы устремились за ним по речной долине, пока горы впереди не раздвинулись, открывая нашим взорам довольно обширное плато, поросшее редкими дубами и можжевельником.

На краю плато мы остановились, всматриваясь в даль.

Неожиданно впереди из зелёной рощи на открытое место выехало несколько конников. До них было довольно далеко. И мне пришлось напрячь ослабевшее от работы над рукописями зрение, чтобы разглядеть их. Я узнал кафтаны и алаксериды – широкие штаны, подвязанные у щиколоток. Эти одеяния, так же как налобные повязки, достались парфянам от прапредков – скифов. Армяне одеваются иначе. Вне всякого сомнения, перед нами – парфянские воины.

Они тем временем также напряжённо вглядывались в нашу сторону.

Тиберий вынул из ножен короткий меч и приказал:

– Вперёд!

Мы помчались. Парфяне стали разворачивать своих коней и пустились наутёк.

Это подзадорило Тиберия и его кавалеристов, столь же молодых и неопытных, как их предводитель.

Зная тактику моих соотечественников, я уже не сомневался, что впереди западня. Знакомый с юности манёвр – знаменитый парфянский выстрел, вот-вот должны были продемонстрировать искушённые в сражениях парфяне. Я зримо представил, как на всём скаку они вот-вот обернутся и выпустят в Тиберия свои смертоносные стрелы.

Мне вспомнилось вдруг, как однажды во время урока разразилась жуткая гроза. Тиберий в страхе бросился ко мне, уткнулся лицом в живот, зажав уши руками. Я обнял его дрожащего, крепко прижал к себе. Но он успокоился только тогда, когда Юпитер перестал метать громы и молнии…