Изредка ко мне обращались мои бывшие ученики или их друзья и знакомые. Молодые аристократы присылали раба с запиской, в которой требовали подыскать цитату для речи в Сенате или в суде, найти поэтический образец для любовного послания. Мне не составляло труда сделать это. Отыскав нужную цитату, я заносил её на восковую табличку, и посыльный снова оставлял меня наедине с драгоценными рукописями.
Череду однообразных, но оттого не менее насыщенных дней прерывали редкие приходы в библиотеку Талла.
Август не так давно даровал ему свободу, римское гражданство и назначил заведовать своей канцелярией вместо Пола, которого окончательно удалил от себя и направил управляющим в одно из многочисленных загородных имений.
Талл ужасно гордился своим новым положением. Нарочито выставляя вперёд палец с подаренным принцепсом серебряным перстнем, он то и дело доставал судариум, похожий на тот, что был у Пола, и осторожно прикладывал его ко лбу с залысинами, к округлившимся щекам. Округлился не только сам Талл, но и его жесты. Речь стала вычурной и напыщенной.
Цель его визитов довольно долго оставалась для меня тайной. Приходил Талл в библиотеку просто поболтать, как будто ни о чём. Он вроде бы и не шпионил за мной, и не делал гнусных намёков, как Пол.
Догадка пришла неожиданно. Возможно, Таллу нужно было продемонстрировать своё превосходство над кем-то из его бывшего окружения, не опасаясь при этом подвоха или конкуренции.
Я со скрытой иронией наблюдал за метаморфозами былого тихони и молчуна Талла, но терпеливо выслушивал его рассказы о происходящем в окружении принцепса. Политические новости и дворцовые сплетни оказались не только довольно занятными, но и полезными.
Конечно, больше Талл говорил на темы отвлечённые и бытовые: рассуждал о еде, одежде, пересказывал анекдоты из жизни высшей знати…
– На свадьбе у благородного Тиберия и прекрасной Випсании, где мне довелось побывать, – хвастался он, давая понять, что мне такая высокая честь и не снилась, – пир был такой, каких я ещё не видал. А ты знаешь, видеть мне довелось немало…
Я, сдерживая ироническую улыбку, кивнул.
Талл принялся описывать пиршество, причмокивая от удовольствия:
– На первое подавали кабана из Лукки, приготовленного в рыбном рассоле, с сельдереем, острой репой, редькой и латуком. Всё это подавалось в блестящих чашах и на таких же блестящих подносах. В дивных серебряных кувшинах разносили косское вино. Я и сейчас ощущаю незабываемый вкус. К тому же каждый из пирующих получил в подарок по серебряному кубку с инкрустацией на память о столь значимом событии… – Талл перевёл дыхание и продолжил: – А затем рабы, один прекраснее другого, протёрли столы пурпурными полотенцами, принесли запечённых перепелов и рыб, блюда с раками и устрицами. К устрицам подавалось албанское вино… Это было неповторимо, я не видел ничего подобного! До сих пор, когда я вспоминаю об этом, у меня желудок начинает ёкать… – похвастался он и спросил: – Ты когда-нибудь в своей Парфии ел мурену, сваренную в соусе из креветок, гиберской рыбы и хиосского вина? А что ты скажешь о жареном журавле или печени жирного гуся, откормленного отборными фигами?
Я не успевал отвечать на его вопросы. Талл продолжал сыпать гастрономическими подробностями, исторгая их из себя как из рога изобилия:
– Ну как я могу забыть великолепную заячью лопатку в белом соусе или запечённых диких голубей, приготовленных без гузок в соке морских раковин? Даже блистательный Меценат, который сам славится отменными пирами, не удержался от похвалы этому празднику чревоугодия… А потом нас ублажали музыканты из школы Тигеллия Гермогена и пели гетеры, подобные мифическим сиренам… О, как бесподобно звучали флейты, лиры, кифары и самбуки, как сладко вторили им голоса жриц любви! – Талл, приняв позу трагика, запел визжащим фальцетом:
Увенчай своё тело цветами и майораном;
Возьми фламеум, приди сюда, приветливое божество,
Приди в жёлтой сандалии на белоснежной ноге.
Увлечённый веселием, присоедини свой голос к нашей песне!
Гимен, о Гименей, Гимен, явись, Гименей!
Своей лёгкой стопой ударь о землю,
Взволнуй своей рукой пламя горящей сосны!
Призови в жилище ту, что должна здесь царить.
Пусть она возгорится желанием к своему молодому мужу,
Пусть любовь увлечёт её душу,
Пусть обовьёт его она, как плющ обвивает вяз…
Гимен, о Гименей, Гимен, явись, Гименей!..
Он пел так фальшиво и так комично корчил при этом гримасы, что я не выдержал и расхохотался. Но, упоённый собственным пением и сладкими воспоминаниями о весёлой свадьбе, Талл воспринял мой смех как зрительскую овацию и, едва закончив куплет, продолжал без всяких пауз:
– Всем гостям особенно понравились сцены из супружеской жизни, которые представляли любимые мимы Августа: Пилад из Киликии и Батилл из Александрии… Они так виртуозно кувыркались, изображая любовные утехи, что большинство присутствующих, не вставая с ложа, взялись повторять их со своими соседями…
Я поморщился и попытался прервать поток его красноречия:
– Подобные нравы не вызывают во мне восторга…
Он произнёс назидательно:
– Ты не понимаешь! Это высшая свобода, всеобщее братство…
– На моей родине это называют по-другому… И я никогда…
– О, весьма кстати ты вспомнил о своем отечестве… Ты знаешь, из бесед моих знатных соседей по пиршественному столу я узнал одну новость. Важную для тебя…
– Неужели всем рабам даруют свободу? – усмехнулся я.
Талл обиженно поджал губы и со значением произнёс:
– Август скоро двинется на Восток. В поход он берёт с собой благородного Тиберия, твоего господина.
– Ну и что?
– Ты не понимаешь, – рассердился Талл. – Я абсолютно уверен, что тебе придётся сопровождать Тиберия.
– Да он ни разу не заговорил со мной после того, как стал моим хозяином! Зачем ему я вдруг понадоблюсь, тем более в походе?
Талл окинул меня снисходительным взглядом:
– Да потому, что цель этого похода – твоя Парфия…
5
В ночь после разговора с Таллом я не мог уснуть до рассвета. Известие о скором походе Августа против узурпатора Фраата не давало мне покоя.
Если боги будут благосклонны, думал я, то скоро отправлюсь на родину, а узурпатор Фраат понесёт заслуженное наказание…
Правда, Фраату и так в последнее время пришлось несладко: несколько лет назад его сверг новый узурпатор – Тиридат II, тот самый, что сумел победить Марка Антония во время парфянского похода. Тиридат сразу же попытался установить добрые отношения с Августом и даже отчеканил собственную монету, где под его профилем демонстративно значилось: «Друг римлян». Но римляне заключать с ним союз не спешили. Это приободрило Фраата. Он собрал остатки войска и, заручившись поддержкой саков, вступил с Тиридатом в войну за возвращение трона. В открытом сражении Тиридат потерпел поражение и бежал, но при этом сумел похитить у Фраата сына – Фраата-младшего и теперь снова торговался с Римом, моля о помощи в борьбе с Фраатом, а в обмен обещал передать Фраата-младшего в руки Августа.
Во мне не было ни толики сочувствия к узурпатору Фраату, и желание отомстить ему ничуть не притупилось, но я искренне жалел малолетнего царевича, ставшего разменной монетой во взрослых играх. Судьба его чем-то напоминала мою собственную…
Я переживал, как встретит меня родина, сама память о которой за прошедшее время стала призрачной, как мираж в сирийской пустыне…
Суровой реальностью представлялась мне грядущая битва римлян с парфянами. Даже сражаясь под стягами Фраата, парфяне всё же мои соотечественники, и над ними на древке всё ещё герб моей родины – золотой орёл с расправленными крыльями, держащий в клюве поверженную змею…
