Агазон, которого я всё больше почитал как наставника и старшего друга, в ответ на мои размышления о праведной мести проскрипел:

– Не прибавляй огонь к огню. Так завещал Платон. Основа всякой мудрости – терпение. Запомни, юноша: главные победы – бескровны. Только тогда они не вызовут гнева богов…

– Но боги сами враждуют друг с другом и со смертными, сеют вокруг страх и огонь, ужас и тлен, но при этом учат нас быть покорными их воле и не помнить зла…

Агазон снова сослался на Платона:

– В своих бедах люди, как правило, склонны винить кого угодно: судьбу, богов, но только не себя самих…

Уж не знаю, кого следовало винить Марку Антонию, но только в походе на Парфию он потерпел поражение.

Мне довелось переписывать донесения, сообщавшие подробности этой кампании.

Осада древней армянской столицы Атропатены, где уже много лет стоял парфянский гарнизон, закончилась для Антония неудачей. Его осадные орудия: башни и тараны, онагры и требушеты, катапульты и баллисты – во время их доставки к стенам осаждённого города отбили парфяне и сожгли. Без них взять каменную твердыню Атропатены оказалось столь же невозможно, как Ксанфу, хозяину Эзопа, выпить море…

Проведя около полугода в бесплодном стоянии у стен непреступной твердыни, обладающей достаточными запасами воды и продовольствия и способной выдержать многолетнюю осаду, Антоний отступил.

Его путешествие через пустынные местности горной Армении, голод, болезни, постоянные наскоки парфянских конников довершили дело: он потерял более трети своего войска и почти всю кавалерию и обоз. Только прибытие в Сирию египетской царицы Клеопатры с деньгами для армии и пополнением для поредевших легионов Антония предотвратило его полный крах.

Я воочию представил, как идёт по каменистой пустыне, где не растёт даже верблюжья колючка, потрёпанное римское войско. Идёт, сохраняя строй, размеренным шагом римского легионера, выверенным в походах во все концы Ойкумены. Шаг – вдох, два шага – выдох. Шаг – вдох… И так, без привала и остановки, около полутора сотен стадий в день… Никакие поражения не могут пошатнуть дисциплину и дух этих испытанных в боях солдат.

Качаются над ровными рядами запылённых железных шлемов не тускнеющие серебряные орлы легионов на деревянных древках, колыхаются отличительные значки когорт и манипул, изображающие животных: волков, коней, кабанов, лавровые венки и раскрытые ладони… Время от времени раздаются громкие голоса центурионов, подбадривающие легионеров. Мерно покачиваются в сёдлах командиры манипул и когорт.

Но вот неожиданно взвихривается пыль на горизонте, как будто начинается пыльная буря. В знойном мареве, словно из ниоткуда, возникают зыбкие силуэты конников. Как слепни налетают на пасущуюся на лугу скотину, наскакивают со всех сторон на римлян всадники в лёгких, развевающихся на ветру одеждах. Колонна ощетинивается копьями. Летят навстречу друг другу стрелы и дротики, камни и свинцовые шары… Кричат и стонут раненые… И нападающие отступают. Запоздало звучат трубы и рожки. В погоню за парфянами устремляются турмы римских кавалеристов…

Из погони, как правило, возвращаются единицы. Ибо ничто не сравнится со знаменитым парфянским выстрелом, разящим наповал, и нет коней, равных в выносливости и скорости нашим ахал-теке…

Представляя эту живописную картину, я не мог сдержать счастливой улыбки. Я ощущал себя прежним – воином, всадником, победителем. Вновь чувствовал трепет шёлковой гривы моего Тарлана…

Когда же видение отступило, ещё горше и безысходнее ощутилось моё нынешнее положение. Я – раб. Мой верный Тарлан погиб. Пали от рук убийц, посланных предателем Фраатом, все мои родные. Изрублены в сече с легионерами Вентидия все мои друзья. И даже поражение Марка Антония не давало мне радости. Оно всего лишь означало конец надеждам на справедливое возмездие узурпатору…

Невозможность распоряжаться собственной судьбой исказила мой взгляд на многие события. Важные для Рима, для моей Парфии, для сотен тысяч других людей, они казались мне не столь значимыми, как моя личная несвобода.

В год второго консульства Октавиана, осуществляемого им на пару с патрицием Луцием Волкацием Туллом, Марк Агриппа стал эдилом Рима. Эта должность давала ему право осуществлять надзор за строительством и содержанием храмов, а также ведать общественными играми.

Став магистратом, Агриппа со свойственной ему энергией взялся за благоустройство города, реставрацию и строительство акведуков, чистку городской канализации – Большой клоаки. Это вполне удалось ему, и Великий город стал ещё ухоженней и благовиднее.

Незаметно я привык к Риму, так враждебно встретившему меня вначале и ставшему теперь моим вторым домом. Я полюбил его портики, величественные храмы и роскошные сады с их тёмными пиниями, зелёными оливами и серебристыми тополями, с цветущими круглый год кустами роз и гортензий.

Даже мне, живущему в Риме не так давно, было очевидно, как похорошел, преобразился город при Агриппе: новые здания из мрамора день за днём всё больше вытесняли с улиц старые постройки из туфа и самодельного кирпича.

Впрочем, мой ловкий господин Октавиан и эти достижения умело приписал себе. Острословы из окружения Поллиона на все лады обсуждали хвастливое заявление консула: «Я принял Рим кирпичным, а оставлю потомкам мраморным!» и, конечно, упрекали Октавиана в высокомерии и самолюбовании.

И только Агриппа, казалось, не обращал на похвальбы друга никакого внимания.

Как справедливо заметил Вергилий, всякого из живущих влечёт своя страсть… Проявилась таковая и у Марка Агриппы. Этот неотёсанный «солдафон», как называли его между собой посетители библиотеки, неожиданно принялся покровительствовать скульпторам и даже стал появляться на выставках их работ.

А вот в саму библиотеку Поллиона он заглянул лишь однажды, да и то не ради хранимых здесь свитков и пергаменов: они его не интересовали. Он пришёл посмотреть на свой бюст, заказанный хитрецом Поллионом у модного скульптора Квинта Лолия Алкамена.

Бюст удивительно точно передавал черты Агриппы: грубое лицо с волевым подбородком, крупным мясистым носом, широкими, резко очерченными ноздрями, могучую шею, широкие плечи и грудь воина с рельефной мускулатурой.

Мне тогда удалось хорошо рассмотреть прославленного полководца и флотоводца воочию. Навсегда врезались в память его низкий и резкий, приспособленный для отдачи команд голос, кривые ноги кавалериста и раскачивающаяся походка моряка. Агриппа прошёлся несколько раз вокруг своего изваяния, удовлетворённо крякнул и ушёл, оставив после себя почти неуловимую смесь запахов конюшни и корабельной верфи.

Я подумал тогда, что именно такой друг – суровый и приземлённый, надёжный и грубый, нужен Октавиану, власть которого в Риме всё это время оставалась зыбкой и неустойчивой. Одному её не удержать.

Мои размышления оказались верными.

Сторонники Марка Антония снова дали о себе знать. Гай Сосий, избранный консулом, выступил в Сенате с обвинительной речью против Октавиана. Его поддержали многие важные сенаторы и представители всаднического сословия. Октавиан в ответ явился в Сенат вооруженным, в сопровождении Агриппы и преданных ему легионеров и, в свою очередь, обвинил Сосия и его патрона – Марка Антония – в развязывании гражданской войны.

В ту же ночь Сосий и второй консул Гней Домиций Агенобарб вместе с тремя сотнями сенаторов бежали к Антонию, который в Эфесе, уже не таясь, собирал армию для похода на Рим.

Остроты кризису добавило и то обстоятельство, что Марк Антоний развёлся с сестрой Октавиана Октавией и совершил неслыханное кощунство – официально женился на царице Египта Клеопатре. По Риму поползли слухи, усиленно распространяемые клевретами Октавиана, что Антоний околдован зельями царицы-блудницы, что он совершенно потерял разум и волю, что его легионами полновластно распоряжаются евнухи и служанки Клеопатры, мечтающей покорить Рим.

Осенью в год 723-й от основания Рима Сенат, теперь уже полностью состоящий из сторонников Октавиана, объявил Египту войну.