— Да я просто кое-что зарисовывал, — отвечает Кас, внезапно вновь напрягшись. Он начинает собирать разбросанный уголь и ластики в картонную коробку и добавляет: — Ничего особенного, просто чтобы убить время. — Теперь он пытается незаметно скрыть рисунок от Дина, подаваясь вперед и заслоняя собой альбом. Дин отступает вбок, наклоняется поверх Каса и заглядывает в альбом, даже бесстыдно поправив угол лампы, чтобы получше осветить рисунок. Кас сдается без особого сопротивления: он снова откидывается на спинку, тихо вздохнув, и позволяет Дину взглянуть. — Плохо выходит, — жалуется он.
Сначала Дин даже не может понять, что там изображено. Рисунок кажется сплошным темным пятном: он выполнен в тонах черного и темно-серого с неясными линиями и контурами там и сям. Похоже на вид грозовой тучи вблизи. «Что тут достойно запоминания?» — гадает Дин, наклоняясь ближе, — и тут вдруг картина приобретает очертания. Это вид чьего-то плеча, вид сзади.
Ракурс рисунка необычен: как будто художник заглядывает через плечо спящего человека с очень близкого расстояния. Большую часть переднего плана занимает округлая выпуклость плеча; частично виден рельефный бицепс. За плечом слегка намечена кисть руки, подвернутая вокруг сбившейся простыни. От всего рисунка веет аурой спокойствия, и чем дольше Дин на него смотрит, тем больше проявляются едва уловимые детали. С одной стороны он замечает изгиб шеи спящего, сразу под ней — выгнутую складку воротника футболки; импрессионистские мазки сверху намечают голову в темноте. Даже короткие волоски на затылке заботливо прорисованы мелкой штриховкой. Ох…
— Это… я? — спрашивает Дин.
Кас слегка краснеет, сглотнув, но кивает.
— Надеюсь, ты не возражаешь. Просто… В общем, раз я все равно не мог уснуть, я решил, что запечатлею этот образ, пока он свеж в моей памяти. Это так, ничего особенного. — Он складывает руки на груди поверх обернутого вокруг талии одеяла, хмурясь на рисунок. — Просто вид в темноте. Я проснулся среди ночи, и мне представился вид с такого ракурса. Всего на несколько минут. Я не хотел тебя будить. — Кажется, его первичная застенчивость пропадает: теперь он занят тем, что оценивает рисунок, все больше морщась при этом. — Но выходит не так. Чего-то не хватает. Я не смог передать то, что хотел…
— По-моему, ты передал все прекрасно, — говорит Дин, постепенно начиная осознавать, что этот полуночный образ его спящего — просто его спящего, в темноте, когда ничего не происходит, — это момент, который Кастиэль хочет сохранить в памяти.
— Нет, я не смог передать, как это было, — говорит Кас. — Какое было чувство… — Он принимается складывать оставшиеся грифели в коробку. Некоторые из них выглядят как обычные карандаши, другие похожи на настоящие куски угля, от которых руки Каса заляпаны черными пятнами. Дин наблюдает, как он убирает уголь в коробку, перекладывая его снова и снова, отчего его пальцы чернеют еще сильнее, и вдруг понимает, что Кас, похоже, тоже не уверен, каков следующий шаг.
— Можно, гм… — начинает Кас. — Наверное, можно позавтракать. Или, знаешь, я бы вообще-то не отказался снова лечь…
— Давай тогда ляжем, — предлагает Дин.
— Да, — соглашается Кас, кивая с облегчением, хотя мгновение спустя его лицо грустнеет. — Только я на самом деле устал, вот в чем проблема. Я все же немного переживаю: ты не обязан переворачивать свою жизнь…
— Кас, — перебивает Дин, и Кас умолкает, глядя на него.
В комнате воцаряется почти мистическая тишина. Кас теперь смотрит на Дина, сосредоточенно сдвинув брови, и у Дина создается впечатление, что Кас пытается запомнить контуры его лица — может быть, для еще одного рисунка позднее. Полоса мягкого янтарного света от настольной лампы освещает лицо Каса с одной стороны, оставляя другую половину в тени, и косички обезьяньей шапки обрамляют его лицо с двух сторон. Завернутый в одеяло, словно в старинную тогу, на фоне темной комнаты, он снова похож на ангела со средневековой картины.
«Он прекрасен, — думает Дин. Много раз он ловил себя на том, что смотрит на Кастиэля, — много раз на протяжении многих лет. Но никогда еще Дин не позволял себе сформулировать это так: — Он прекрасен. Неважно, насколько худой, насколько уставший, насколько больной, — он прекрасен…»
Хотя, глядя на Каса, Дин с болью замечает, что вдобавок к худобе и общему утомленному виду у него еще остались ушибы с тех пор, как он упал вниз лицом в мотеле в Денвере три дня назад. На следующий день он уже утверждал, что все в порядке, но на его скуле до сих пор видна темная багровая тень, заходящая на переносицу. Разбитая губа частично зажила, но с одной стороны еще припухшая, и место кровотечения засохло темным пятнышком.
— Зря ты все-таки не позволил нам наложить шов на губу, — говорит Дин, указывая на рот Каса.
— Она и так неплохо заживает, — отвечает Кас, ощупывая место отека. — Надо только помнить не улыбаться много — это единственное болезненное движение. За губу я не беспокоюсь. — Он еще немного обследует губу, потом проводит пальцами по синяку на щеке к носу. — Все хорошо заживает, — сообщает он. Но, конечно, поскольку он только что держал в руке уголь, везде, где его пальцы прикасаются к коже, остаются широкие черно-серые разводы.
Дин невольно улыбается.
— Делаешь новый набросок прямо у себя на лице? — спрашивает он. — Что, синяки недостаточно темные?
— Ой, — говорит Кас. Он смотрит на свои измазанные пальцы. — Я забыл. — На блюдечке рядом лежит влажная тряпка; Кас подтягивает ее к себе и начинает вытирать пальцы. Потом он делает попытку протереть грязной тряпкой лицо, но Дин рукой останавливает его.
— Не уверен, что втирать художественный уголь в раны полезно с медицинской точки зрения, — замечает Дин. — Дай-ка я… — погоди, у меня вообще-то есть чистые салфетки. — (Не то чтобы Дин готов сознаться, что ревел навзрыд каких-то двадцать минут назад.) Он достает салфетку и мочит ее водой из бутылки.
— Не шевелись, — командует он, наклоняясь ближе, и бережно вытирает пятна со щеки Каса.
Свет падает неудобно, и на лице Каса образуется тень, так что Дин встает на колени рядом, дабы не загораживать собой свет. Он берет Каса за подбородок, чтобы немного развернуть его лицо к свету. Кас позволяет это Дину вполне охотно, но при этом пристально наблюдает за ним, изучая его лицо. Их лица — всего лишь на расстоянии фута, и свет отражается в глазах Каса. В этом изумительном голубом…
Внезапно атмосфера накаляется потенциалом, и Дин понимает, почему он предложил вытереть Касу лицо, когда тот мог прекрасно сделать это сам. В конце концов, он взрослый человек (вернее, «взрослый серафим»).
«Если бы он был девушкой, я бы уже целовал его», — думает Дин. Но Кас — не девушка, Кас — даже не человек, к тому же у него поранена губа, и вся ситуация достаточно непривычная, чтобы Дин замер на месте с рукой у него на подбородке. Кас тоже сидит неподвижно, словно ждет, что сделает Дин.
Потом Дин думает: «Если я не просто так предложил вытереть ему лицо, то и он не просто так мне это разрешил».
Неуверенность сменяется восхитительным предвкушением.
«Уголь. Сначала сотри уголь», — напоминает себе Дин. Он медленно, осторожно стирает темные пятна с носа Каса и, сменив салфетку на чистую, бережно, мазок за мазком вытирает его ушибы. Потом, стоя на коленях и придерживая голову Каса за подбородок, деликатными прикосновениями влажной салфетки отчищает уголь с его разбитой губы.
Все это время Кас не сводит с него глаз.
Наконец Дин опускает салфетку. Кас медленно протяжно выдыхает.
— Спасибо, — говорит он тихо.
Он накрывает своей рукой руку Дина у себя на подбородке и легонько сжимает ее. Их лица теперь — на расстоянии каких-то восьми дюймов. По-прежнему внимательно глядя на Дина, Кас произносит:
— Я ценю всю… всю помощь, Дин. Всю заботу. Больше, чем ты можешь себе представить. Но пойми, ты не обязан…
— Угу, я сейчас тебя поцелую, ладно? — говорит Дин.
Кас затыкается немедленно, часто и быстро кивая, и Дин наклоняется и целует его.
