У Дина уже не будет компаньона в ночи; тепла, к которому можно приникнуть; неизменной поддержки того единственного, кто знает его досконально, во всех смыслах — со всеми его страхами, со всеми недостатками, со всеми простейшими и низменными желаниями, которые принимает, которыми дорожит.
Жизнь, конечно, поползет вперед. Но уже без Кастиэля, уже навсегда без него.
Дин стоит, закрыв глаза руками, и его сотрясают вырывающиеся из груди всхлипы, пока он пытается прогнать от себя эту жуткую картину.
Ему удается свести все к нескольким судорожным вздохам, к нескольким секундам паники, после чего он берет себя в руки. Он твердо намерен не показывать этого Касу — не портить вечер, неожиданно получившийся таким чудесным. Поэтому он сморкается и плещет себе в лицо холодной водой. Пока он изучает в зеркале глаза — они еще слегка красные, — раздается нерешительный стук в дверь.
— Дин? — зовет Кас снаружи. Дин медлит, не уверенный, насколько нормально прозвучит его голос. Дверь отворяется. — Прости, я начал волноваться… — Кас умолкает, увидев лицо Дина. — Дин? — произносит он снова с нарастающей тревогой.
— Я не могу потерять тебя, — выпаливает Дин. Его голос огрубел настолько, что выходит почти рыком. — Не могу, Кас. Не могу. Я с этим не смирюсь, никогда… — Глаза Каса расширяются; он выглядит пораженным, и Дин ненавидит себя за то, что вываливает это на него, но он не может остановиться и продолжает, запинаясь: — Я не могу… не могу потерять тебя сейчас… мы же только начали!.. Я не смогу, ты обязан жить, Кас, не умирай, пожалуйста…
— Я пытаюсь, — отвечает Кас, подходя ближе. С исступлением и отчаянием в голосе он говорит: — Я пытаюсь изо всех сил, Дин, я пытаюсь как могу все это время… Я нашел этот госпиталь в Денвере, начал химию, и работу — все это, месяцами, каждый день, месяцы, уже месяцы — это все для тебя, Дин! Я так стараюсь остаться в живых, остаться с тобой… я не хочу умирать. Я не хочу оставлять тебя!
Кас делает еще шаг вперед, ступая в душную от влаги ванную. Дин протягивает к нему руки. Они хватаются друг за друга и держатся, не отпуская.
========== Глава 39. Я определенно этого не стою ==========
На весь понедельник и вторник Каса кладут в больницу. Что, наверное, должно быть немного страшно, думает Дин, пока сидит рядом с ним в клинике в понедельник утром. Он наблюдает, как Касу на руку надевают опознавательный браслет; держит его сумку, пока Кас переодевается в больничный халат с неуместно веселым цветастым рисунком; морщится, когда сестра начинает тыкать в Каса иглами, чтобы забрать кровь для положенных перед госпитализацией анализов. Кас стойко переносит уколы, не обращая внимание на новые синяки, медленно расцветающие у него на руке, но напряжение вокруг глаз выдает его. Дин знает, что ему больно. А химия еще даже не началась.
Все, что Дин может придумать, чтобы отвлечь его, это рассказывать какие-то бессмысленные истории о том, какими глупостями они с Сэмом занимались в больницах, когда были маленькими (пока врачи приводили отца в порядок после очередной охоты). Дин начинает вспоминать, как они строили пирамиды из пластмассовых вилок в кафетерии, как дрались за то, кому достанется желе, которое отцу давали на ужин, и про тот раз, когда они выкрали сухой лед из морозильника в больничной лаборатории и попытались соорудить при помощи душа в ванной генератор тумана, но их застукали. Сэм тоже вмешивается с историей о том, как однажды в детстве он сломал руку, и Дин, который тогда был подростком, изрисовал весь его гипс неприличными картинками, так что отцу пришлось обмотать его сверху изолентой.
Кас не смеется, но слушает Сэма и Дина очень внимательно, не сводя глаз с их лиц, пока сестра заканчивает уколы. Находит он эти истории забавными или нет, впечатление такое, что он цепляется за них, как за последнюю соломинку.
Наконец Кас переодет и подключен к мониторам и капельнице. На этот раз он лежит в полноценной больничной койке — с перилами, как положено, в другом, стационарном крыле отделения химиотерапии. Прямо у них на глазах он преобразился в настоящего больничного пациента. И смутно Дин ощущает, что должен испытывать ко всему этому отвращение. Анекдоты-анекдотами, но на самом деле Дин всегда ненавидел больницы. «Мне должно быть тягостно находиться здесь, — думает он, — и особенно тягостно — видеть здесь Каса». Но откровенно говоря, он чувствует облегчение. Это предстоящее испытание первой недели, эти три дня химии подряд, пугают своей новизной и неизвестностью. У Дина внутри все переворачивается от одной мысли об этом, и большое облегчение — знать, что на этот раз рядом будут врачи.
«За ним будут следить», — думает Дин, глядя как медсестра суетится вокруг Каса, проверяя его давление уже в четвертый раз за утро. За ним будут следить постоянно. Здесь есть сердечный монитор, Касу на палец уже надели клипсу, за его жизненными показателями непрерывно наблюдают.
— Кстати, на этот раз будет две капельницы, — объясняет сестра Дину, вешая на стойку пакет с жидкостью. — Одна — с лекарством химиотерапии, вторая — просто с физраствором. Мы подаем физраствор непрерывно, всю ночь.
— И как долго это будет продолжаться? — спрашивает Сэм. — Я имею в виду капельница?
Ему отвечает Кас:
— Обычно первые сорок восемь часов, иногда дольше. Это спасает от обезвоживания.
Уже гора с плеч.
И становится понятно, что с логистикой здесь тоже будет гораздо проще. Тут на столе у стены уже стоит аккуратная башенка почкообразных стальных лотков. Похоже, на случай рвоты. Чистых, блестящих, готовых к использованию. Рядом — стопка чистых сложенных полотенец и постельного белья. Обо всех приготовлениях, на которые у Сэма в прошлый раз ушло так много времени, здесь уже волшебным образом позаботились. Еще одной проблемой меньше.
И даже таинственный Эрон Клайн наконец появляется собственной персоной. Он оказывается низеньким коренастым седовласым врачом с уверенной деловой манерой, вселяющей спокойствие и оптимизм. С разрешения Каса Дин и Сэм остаются в палате, чтобы послушать, как доктор Клайн кратко обсуждает с Касом повторное обследование, назначенное в районе Нового Года. Доктор Клайн объясняет им, что по завершении этого цикла химиотерапии (включающего первую неделю и затем более легкие вторую и третью) Кастиэль должен сдать новые анализы и сделать снимки, после чего прийти на прием и обсудить результаты. Похоже, тогда они наконец узнают, помогает ли химия.
— После этого будет понятен дальнейший план лечения, — говорит доктор Клайн. — Возможные варианты включают еще химию или радиацию. Иногда и то, и другое.
— А операции еще могут быть? — не удерживается от вопроса Дин. (Он понимает, что надо сосредоточиться исключительно на здоровье Каса, но вместо этого вдруг вспоминает про определенные интимные занятия, которым мешают определенные хирургические шрамы.)
Доктор Клайн обнадеживающе улыбается, но при этом неопределенно наклоняет голову.
— Посмотрим, каков будет наилучший курс, — говорит он туманно. — Знаете, я вам советую не пытаться предугадать дальнейшее лечение. — Он обводит их взглядом и объясняет тоном, за которым едва угадывается хорошо заученная фраза: — Я понимаю, что досадно не знать, каков именно дальнейший план, но мы предпочитаем гибкий индивидуальный подход к каждому пациенту. Такой подход отлично себя зарекомендовал. Так что подождем и посмотрим, что покажет обследование, хорошо?
Все это сказано вполне жизнерадостным тоном, но с отчетливым подтекстом «я ничего не могу обещать», и Дину удается выдавить в ответ только механическую улыбку. Потом доктор Клайн оживленно добавляет:
— И проведите праздники хорошо! Мы назначили процедуры и обследование так, что Рождество и Новый Год у него будут свободны. Отметьте как следует!
— Обязательно, — отвечает Дин, заставляя себя воспринимать этот совет с оптимизмом, просто как «Праздники пройдут отлично. Первое настоящее Рождество втроем. Будет здорово!» И вовсе не как «Оно обязано быть хорошим, ведь для него оно может стать последним».
