— Биопсии, — шепчет Дин.
— Да, биопсии. Сначала они, потом, может быть, и другие операции, и циклы химиотерапии, и радиации. И хотя в тот момент врачи говорили только предположительно, стало ясно, что, если это действительно опухоль, лечение будет… в общем, весьма неприятным процессом. Без гарантии успеха. И я подумал: какой смысл? Если вас обоих больше нет, то какой в этом смысл? Я понял, что ни в каком лечении вообще нет необходимости.
Дин чувствует, как его собственная рука — та, что покоится у Каса на груди, — непроизвольно сжимается в кулак, стискивая футболку Каса между пальцами. Кас только тихонько поглаживает его по руке и продолжает говорить, пока Дин пытается заставить себя расслабиться.
— И я ответил врачу отказом, — говорит Кас. — Никакого лечения, никаких обследований. Я собирался выписаться из госпиталя и отправиться на поиски Сэма. Признаюсь, надежды у меня было мало. Но потом появились вы оба…
Кас делает длинный, медленный вздох, сжимая руку Дина, и впервые за долгое время он отрывает взгляд от стены и встречается с Дином глазами.
— Такое облегчение, — говорит он, глядя на Дина прямо. — Такое облегчение, Дин! Я даже передать не могу. Когда вы оба прибыли — такое облегчение. И так неожиданно! Настолько, что я вообще совершенно забыл об аномальной массе. На несколько часов, до ужина той ночью. — Его взгляд опять соскальзывает на стену. — Ты помнишь, как вы спросили меня за едой: «Чего тебе на самом деле хочется?» И в тот момент я вдруг вспомнил об аномальной массе. И я подумал… хочу я лечить эту болезнь, или нет? Той ночью, если помнишь, мы отправились в мотель, и в том маленьком номере я принял душ и обследовал свою оболочку… — Кас резко умолкает, закрывая глаза, и исправляется: — Себя. Я обследовал себя в душе.
Дин вспоминает ту ночь. Это ведь тогда он ночевал вместе с Касом, на соседней кровати? И Кас действительно принял необычно долгий душ тем вечером. Дин тогда даже усмехался про себя, гадая, чем это Кас там занимается. Может быть, чем-то, связанным с физиологией… Дин даже позволил себе представить, что Кас… что он там дрочит. Теперь Дину стыдно подумать об этом — о том, какая это была аппетитная тайная фантазия.
Да, Кас занимался там чем-то, связанным с физиологией, но совсем не тем, о чем фантазировал Дин: он обследовал свой рак. В одиночестве.
— Аномальная масса определенно присутствовала, — продолжает Кас, — в левом яичке моей… в моем левом яичке. Я не мог понять, как давно она появилась. Раньше я ее не замечал, но я особо и не проверял — во всяком случае, в последнее время, с тех пор как впустил Люцифера. Я не знаю, Люцифер ли… или, может быть, Чак… — Кас умолкает и качает головой, закрывая глаза, как будто пока не хочет об этом думать.
У Дина и у самого были мысли на этот счет — насчет возможного участия Люцифера или Чака, — но он молчит. Ведь Кас никогда раньше ни о чем так не рассказывал — слушая его, Дин постепенно понимает, что Для Кастиэля крайне необычно так много говорить о себе. Дин вообще не может припомнить больше ни разу, когда бы Кас добровольно и в таком объеме поделился историей какой-нибудь из своих проблем. (Но с другой стороны, Дин ведь никогда и не спрашивал, правда?)
И Дин боится, что если начнет часто прерывать, то разрушит чары. Поэтому он сохраняет молчание.
Через несколько долгих секунд Кас открывает глаза и продолжает:
— Как бы там ни было, я осмотрел себя в зеркало, пытаясь понять, есть ли еще какие-то проблемы с моей оболочкой. То есть помимо аномальной массы. Но внутрь я заглянуть не мог — не мог просканировать себя, как делал раньше, и не мог себя излечить. Я все равно попытался — сделал, наверное, с десяток попыток собрать в себе остатки могущества — и тогда на самом деле понял, как мало у меня осталось сил. Я пытался и пытался… В конце концов у меня получилось наскрести немного — я нашел каплю благодати, приставшую к корню пера в одном из моих придаточных крыльев. У меня ушла вся сила воли на то, чтобы соскоблить ее, высвободить и использовать. Но все, что у меня в итоге получилось, это заглянуть в свой живот, где я увидел…
Он медлит.
— У кота получилось лучше, чем у меня. Он нашел несколько пятен, но мне удалось взглянуть лишь на одно из них. По всей видимости, на один из лимфоузлов. От него исходило ощущение… какой-то ужасной неправильности. Я увидел, что это была больная ткань, не здоровая — что-то было с ней явно не так. Была в ней какая-то… не то чтобы сознательная враждебность, но какая-то склонность к разрушению. Естественная склонность к разрушению. И самодостаточность; она была просто… противна жизни. И я не мог исцелиться совсем. Все, что мне удалось, это выжать запас сил до предела. И на это ушла последняя капля моей благодати. В итоге, она пропала впустую: я потратил остатки сил на подтверждение того, что уже и так увидел кот.
Дин теперь вспоминает, как Кас тогда вышел из ванной, почти шатаясь от усталости. Как добрел до кровати и заснул почти мгновенно, совершенно вымотанный. И как даже во сне с его лица не сходила тревога, как он вцепился руками в подушку, так что Дин даже сидел и следил за ним какое-то время, обеспокоенный, не вызвано ли это утомление какими-то последствиями действия изгоняющего символа.
«Я должен был догадаться, что что-то не так…»
— Я проснулся среди ночи, — говорит Кас тихо. — До моего сознания постепенно начинало доходить: я стал смертным, я теперь совсем слился с этой смертной оболочкой, и она была… я был опасно болен. Больше я не мог заснуть, поэтому оделся, сел на кровати и стал обдумывать возможные варианты. У меня был мой изначальный вариант: никому не говорить, ничего не делать и позволить жизни подойти к естественному концу. Или другой вариант: я мог бороться. Мог попробовать выжить… попросить людей мне помочь. И в этом случае я мог либо сказать вам с Сэмом, либо сделать это один.
Кас умолкает на долгое время.
— Ты спал, — заговаривает он снова. — Пока я все это обдумывал, ты спал на соседней кровати. Я понимал, что вы с Сэмом проехали долгий путь в тот день — только ради меня. Я не хотел тебя тревожить, но, признаюсь, какое-то время я сидел и смотрел на тебя.
Он снова делает паузу. Дин чувствует, как Кас шевелится: он немного отстраняется, повернувшись лицом к Дину, как будто теперь хочет ясно видеть его. Они оказываются друг напротив друга, лежа рядом на одной подушке и глядя друг другу в лицо. Свет исходит от прикроватной лампы позади Каса, так что его лицо в тени, но Дину видны его глаза. Несколько мгновений Кас глядит на Дина крайне задумчиво.
— Я смотрел, как ты спишь, — говорит Кас, — и я подумал: я хочу жить, мне нужно больше времени. Я еще не все сделал здесь. Я подумал: я хочу больше времени с Дином.
От этого спокойного утверждения у Дина перехватывает дыхание. И в глазах Каса теперь появилось особое выражение: он изучает лицо Дина ласковым уверенным взглядом, так что Дину становится трудно вздохнуть. Спустя несколько секунд ему приходится порядочно поморгать, чтобы прояснилось зрение.
— В любой роли, — добавляет Кас, глядя на Дина, пока тот пытается взять себя в руки. — Даже просто в роли друга, хранителя, или какого-то союзника. Я хотел быть рядом с тобой дольше, хоть немного дольше — в любой роли. — Он колеблется и добавляет с выражением легкого смущения: — Хотя, наверное, стоит прояснить, что я не пытался… я не планировал… я не предполагал, что мы… я не планировал всего этого, пойми.
— Я знаю, — шепчет Дин.
— То есть у меня не было тайной стратегии фелляции, — поясняет Кас.
От этого комментария Дину смешно. Смех пробивает комок в горле, и Дин наконец снова может разговаривать более или менее нормально. Он отвечает, пытаясь пошутить:
— Но ты же такой опытный тактик!
— Мой опыт — в основном в четырехмерных воздушных боях, не в фелляции, — говорит Кас. — То есть не то чтобы эта мысль не приходила мне в голову… Я же не всегда занимал мужские оболочки. И я вижу воспоминания оболочки, если человек готов ими поделиться, — я видел мысли оболочек, которыми владел, и понимал, к чему тяготеют люди… Так что, признаюсь, я задумывался… Как бы там ни было, я всегда полагал, что тебе это неинтересно. Но суть в том, что, независимо от характера нашей дружбы, я хотел побыть здесь еще.
