Зачем все эти знания, если они умрут вместе с Джоной Хэнкоком? Какой смысл во всех его радостях и печалях, если ему не с кем их разделить? Для чего это его лицо и этот его голос, если они обречены на бесследное исчезновение? Чего стоит все его состояние, если оно засыхает виноградной лозой и некому сорвать с нее плоды?

Но все же иногда есть что-то еще.

Все крупные предприятия начинаются одинаково: серьезные мужчины собираются в кофейном доме и, поскребывая подбородки, тщательно взвешивают все «за» и «против».

– Я, пожалуй, войду в дело, – наконец говорит один.

– И я.

– И я тоже.

Ибо в торговом мире ты никогда ничего не добьешься в одиночку. Внеси свою долю и получи из общего кошелька. Вот почему человек здравомыслящий никогда не связывается с пьяницами, шалопаями, игроками, ворами и всеми иными, обделенными милостью Всевышнего. Ты делаешь ставку на кого-то и разделяешь последствия чужих ошибок. А ведь маленькому суденышку так просто налететь на скалы. А ведь корабельному грузу так просто упокоиться на темной глубине пяти фатомов. Пускай легкие у моряков просолены и пальцы словно промаринованы в морской воде, но именно поэтому они и ограждены от несчастий дланью Господней.

Что говорит Бог мистеру Хэнкоку? Где «Каллиопа», капитан которой не прислал ни единой весточки за последние полтора года? Лето на исходе. С каждым днем градусник опускается все ниже. Если «Каллиопа» не вернется в самое ближайшее время, то никогда уже не вернется, и вина за это ляжет на него. Что такого он сделал, чтобы заслужить столь тяжкое наказание? Кто поставит на него впредь, если он прослывет невезучим? Где-то в океане меняется течение. Там, где от горизонта до горизонта лишь мерцающая водная зыбь, где волна набухает и со вздохом сворачивается, посылая соленый шепот мистеру Хэнкоку.

«Это плавание особое», – говорит шепот, странное трепыхание в самом сердце.

Оно все изменит.

И внезапно, в тишине своего рабочего кабинета, этот побитый жизнью человек, уткнувшийся лбом в ладони, вдруг испытывает детскую радость предвкушения.

Дождь ослабевает. Кошка с хрустом грызет мышиный череп. И когда она смачно облизывается, мистер Хэнкок наконец позволяет себе исполниться надежды.

Из-за дождя все птицы попрятались, но какая-то ворона только что спорхнула со стропил дома мистера Хэнкока и теперь распушает атласные черные перья, наклонив голову набок и озирая мир одним бледным придирчивым глазом. Если ворона расправит крылья, то уловит в них влажный ветер, налетающий порывами с улиц внизу и приносящий запахи горячей смолы, речного ила, едкую аммиачную вонь сыромятни. А если она спрыгнет с карниза и взмоет над крышами Юнион-стрит, то в два счета достигнет судоверфи, колыбели будущих кораблей, которые даже в своем младенчестве возвышаются над всеми окрестными зданиями. Иные из них, с просмоленными полированными бортами, трепещущими флагами и поблескивающими носовыми фигурами, уже готовы к спуску на воду. Другие – пока еще просто полые остовы из свежеструганного дерева – лежат в сухом доке, похожие на громадные белые скелеты китов.

Если же ворона устремится отсюда на северо-восток, следуя вдоль изгиба реки, и пролетит без остановки шесть миль… возможно ли вообще такое? Каковы привычки этих птиц? Насколько обширна территория их обитания? Но если ворона проделает такой путь в небе с отползающими к горизонту тучами, она доберется до Лондона, где оба берега реки сплошь изрезаны большими и малыми доками, среди которых есть и высокие желтокаменные, и низенькие дощатые, покосившиеся и почерневшие от времени.

Вода надежно заперта между длинными причалами и мостами, но после ливня она грозно вздувается и колышется. Белопарусные корабли идут по ней медленно, с трудом, а лодочники собираются с духом, чтобы вывести свои маленькие суденышки прочь от берега, борясь с течением. Когда солнце все же выглянет из-за туч, предполагаемая ворона пролетит над сверкающим стеклом саутворкских дынных теплиц, над зданием таможни, над ярусным шпилем церкви Святой Бригитты, над оживленной площадью Севен-Дайелс и в конце концов достигнет Сохо. Когда она станет спускаться к сточной канаве на Дин-стрит, ее тень проскользит по окну на втором этаже одного особого дома, мимолетно заслонив дневной свет, льющийся в комнату, и лицо Анжелики Нил на мгновение скроется в темноте.

Анжелика Нил, свежая и благоуханная, как заварной крем на розовой воде, сидит за туалетным столиком, лениво поедая тепличные фрукты из вазы, в то время как ее подруга, миссис Элиза Фрост, осторожно вытаскивает у нее из волос последнюю подпаленную папильотку. Она снова затянута в корсет, на плечи наброшена накидка для пудрения, но щеки у нее все еще пылают румянцем после ночных трудов, и взгляд невольно обращается, снова и снова, к прелестному отражению в зеркале, словно к лицу возлюбленного. Канарейка в клетке прыгает и свистит, зеркала вокруг сверкают. На столике – ленты, серьги, хрустальные флакончики. Каждый день женщины перетаскивают его из темной гардеробной в солнечную гостиную, чтобы сэкономить на свечах.

– Скоро необходимость в этом отпадет, – говорит Анжелика, окутанная облачком пудры для волос. – С началом сезона, когда спрос на развлечения вырастет и ко мне станут ходить чаще, мы заживем гораздо лучше.

Измятые треугольнички папильоток на полу испещрены словами уэслианской проповеди, ибо все до единой вырезаны были из душеспасительных брошюр, ежедневно раздаваемых продажным женщинам Дин-стрит.

– Хм-м… – произносит миссис Фрост, ловко скручивая золотистые волосы подруги в валик и укладывая пышной короной на макушке. Она вынимает зажатые в губах шпильки, чтобы ответить внятно. – Надеюсь, ты права.

Они живут в этих комнатах уже две недели, платя за них банкнотами из пачки, которая, хотя и бдительно оберегаемая миссис Фрост, с каждым днем становится все тоньше и тоньше.

– Все-таки у тебя на душе неспокойно, – вздыхает Анжелика.

– Да, кошки скребут. С деньгами у нас то густо, то пусто, то нет ничего. Что будет завтра – одному Богу ведомо…

– Это не моя вина.

Анжелика возмущенно распахивает глаза и дергает плечом, отчего сорочка у нее на груди сползает на дюйм ниже. Анжелика и впрямь не виновата: до прошлого месяца она находилась на содержании у пожилого герцога, который все три года сожительства души в ней не чаял, но забыл упомянуть в завещании.

– И ты уже дошла до того, что позволяешь мужчинам лишние вольности, – говорит миссис Фрост.

Серебряная щетка сверкает в солнечном свете. Миссис Фрост высокая и худая; лицо у нее ненакрашенное, с гладкой тугой кожей, напоминающей тончайшую лайку. Определить ее возраст затруднительно, поскольку внешность у нее под стать ее простому опрятному платью, которое она дочиста протирает губкой каждый вечер и старательно бережет от износа.

– Мужчинам, которые недурно платят, тем самым избавляя меня от дополнительной работы. Послушай, голубушка. Я знаю твое мнение на сей счет, но раз уж ты живешь на мои средства, я не обязана его выслушивать.

– Ты себя компрометируешь.

– А как еще мне обеспечивать нас? Это ведь ты у нас скрупулезно ведешь учет приходов-расходов, вот и ответь – как. Впрочем, нет, даже рта не раскрывай: я наперед знаю, что ты скажешь. Примешься выговаривать мне за расточительность. Но ни один мужчина не станет расплачиваться банкнотами с девицей, которая выглядит так, словно удовольствуется и шестипенсовиком. Я должна заботиться о своем внешнем виде.

– Ты ничего не смыслишь в финансах, – говорит миссис Фрост. – И даже не представляешь, как это усложняет мне жизнь.

Сквозь тело Анжелики пробегает слабый электрический разряд. Она хватается за ручки кресла и топает обеими ногами по полу, от чего папильотки подпрыгивают, шурша своими крылышками, испещренными черными типографскими буквами.