Немец снова поволок меня к коменданту.

— Есть хочешь? — спросил переводчик.

— Пить и есть, — ответил я.

Все как-то удивленно переглянулись между собой и подали мой недоеденный кусочек хлеба. Потом переводчик налил в стакан воды и сказал:

— Вот вода, но выпьешь ты не раньше, чем скажешь, что у тебя спрашивают.

Я ел хлеб, не ожидая воды, и молчал.

Каждый раз, как только я откусывал хлеб, меня два раза ударяли плетью. От боли я вскрикивал и срывался с места. Но я не прекращал есть, стараясь откусывать побольше. Последние удары были такие сильные, что я потерял сознание. Меня облили водой и бросили в тот же погреб.

На следующее утро опять привели к коменданту.

В комнате стояла мать. Я ее сразу не узнал. Она была без платка, растрепанная, а под глазами у нее были страшные черные круги.

— Сынок мой… Что они с тобой сделали? — ступив шага два ко мне, сказала мать.

Палач толкнул ее, и она упала на пол.

— Вот твоя мать, — сказал переводчик. — Она пришла освободить тебя. Если ты скажешь, кто тебя послал и где партизаны, мы вас обоих отпустим.

Они внимательно следили за нашими глазами.

Я молчал.

— Ты молчишь! — озверел переводчик и крепко ударил меня плетью.

Мать встрепенулась и закричала хриплым голосом:

— Палачи! За что вы его бьете? Виновата я! Я сама посылала его за оружием. Оружие нужно партизанам, чтобы уничтожить вас, проклятых!

На нее набросились немцы и при мне начали ее избивать. Мама стонала и не промолвила больше ни одного слова. А меня втолкнули в какую-то темную каморку. Просидел я там не знаю сколько времени, и вот приходит полицай и говорит:

— Можешь идти.

— Куда? — спросил я, ничего не понимая.

— Куда хочешь.

Как только я выбежал на улицу, четыре немца загородили мне дорогу. Двое схватили меня за руки, понесли к колодцу и бросили головой вниз.

Вода была очень холодная, и я сразу очнулся. Как очутился на ногах, никак не мог понять.

Ледяная вода доходила мне до груди. Я дрожал от холода и старался выкарабкаться, хватаясь за скользкий, покрытый зеленой плесенью сруб.

Наверху заскрипело ведро и вскрикнула женщина. Я стал подавать ей знаки руками, потому что говорить не мог. Женщина взялась за веревку и стала опускать ведро. Как только ведро коснулось воды, я обхватил руками веревку, влез в ведро, и меня подняли наверх.

Нас обступили. Я лежал на траве и плохо понимал, что со мной происходит. Меня перенесли в хату и переодели. Перевязали и положили на печь.

Через несколько часов я очнулся. Женщина меня покормила и отпустила домой.

Я осторожно вышел из деревни и пошел к дому. В нем всё было разгромлено, кровати перевернуты, посуда побита, все наши вещи валялись в куче.

За хлевом я нашел свою маму. Она лежала боком, лицом к стене. Сначала я думал, что она спит. Наклонившись к ней, я увидал, что она мертва.

Я долго плакал около нее, пока меня не сморил сон.

Проснулся от холода. Было утро, но солнце еще не всходило. Я пошел искать лопату. Долго ходил по закуткам двора и никак не мог найти. Перебравшись через забор, зашел на соседний двор. В хату я не входил, потому что знал, что живых там никого нет. Со двора перешел в огород, в борозде картошки нашел лопату.

В деревне не было ни души. Где и как похоронить маму, никак не мог придумать. Потом стал копать яму около ее трупа. Отнести ее в другое место не было силы.

Яма получилась маленькая и не имела никакой формы, а копать больше не хватило сил.

У меня очень болели ноги, спина и руки, кружилась голова.

Я бросил работу, поцеловал маму и пошел в хату.

Среди рваной одежды выбрал более целые штаны и рубашку. Переодевшись, перекинул мешок через плечи и вышел.

Я шел к партизанам. Они были от нас километрах в десяти, но я не знал ни фамилии командира, ни названия его отряда.

Перед самым лагерем меня остановили постовые и начали расспрашивать. Но я расплакался и ничего не мог рассказать.

В лагере женщина-доктор сразу же перевязала мои раны. Пришел командир и партизаны. Пока меня перевязывали, я рассказал им, что со мной было. Все внимательно слушали. Один старый партизан сказал:

— Ничего, сынок. Не робей. Будешь жить с нами. А за мамку твою отомстим!

Я лежал в отдельной землянке рядом с ранеными партизанами. Раны мои заживали медленно, а потом начала слезать кожа с плеч и головы. А когда я поправился, то стал плохо говорить и слышать[6]. Меня все любили, я жил как в родной семье. Ходить на задание мне не разрешали, хоть я и просился. Мне поручали разные хозяйственные работы, и я охотно их выполнял.

Когда пришли наши, меня поместили в детский дом.

Иван Симонов, 1932 года рождения.

Город Могилев, детский дом.

Мой старший брат Петр был связан с партизанами отряда Синюкова, который действовал в Барановских лесах. На ночь он уходил из дому, а днем мирно работал в поле.

Однажды вечером, придя домой, Петр сказал мне:

— Павел, ты должен завтра поджечь дядину хату, где помещается немецкий штаб. Пойдешь с нашим Янкой поздно вечером и бросишь туда бутылки, которые я вам дам. Ты не побоишься?

Я сказал, что не побоюсь, хотя и показалось страшным.

Мой дядя с семьей жил в то время у нас потому, что немцы выгнали его из хаты. Но я ничего не сказал дяде. Всю ночь я ворочался с боку на бок, думая про завтрашнее дело.

Назавтра Петра весь день не было дома. Я рассказал Янке, какое дело поручается нам. Он и хотел и боялся. Ему было тогда восемь лет, а мне десять.

Под вечер пришел Петр. Он вывел нас во двор. С ним вышел и отец. Петр начал объяснять нам, что и как надо делать.

— Бросайте вместе: один в одно окно, второй в другое. Больше всего берегитесь, чтобы не разбить бутылку: тогда вы сами сгорите.

Он повел нас в хлев, достал бутылки и дал мне одну, другую Янке. Отец тихо сказал нам, чтобы мы были осторожны, и ушел в хату. В хате громко заговорили, и мать заплакала. Петр рассказал, как нам идти.

Когда мы немного отошли от дома, то услышали, как сзади тихо стукнула дверь, заскрипела калитка. Видно, кто-то из наших выходил во двор.

Мы шли огородами. Была осень. С самого утра, как сквозь сито, цедил мелкий дождик. Мокрая грязь прилипала к ногам. Бутылки в карманах казались очень тяжелыми. Страшно было подумать, что кто-нибудь из нас в темноте может за что-нибудь зацепиться, упасть и разбить бутылку. Хата дяди Якова стояла посредине, а с обеих ее сторон хат двадцать занимали немцы. По улице шли немецкие машины с потушенными огнями.

Наконец мы добрались до дядиной усадьбы. Янка сказал:

— Давай пойдем в сарайчик, где лежат жернова, и будем ждать, сколько надо.

Хата стояла под тремя большими раскидистыми вербами. Одно окно ее выходило на улицу, а два в вишнячок за домом. На дворе у крыльца дежурило двое часовых.

Ждали мы очень долго, наверное часа три, пока всё в штабе утихло. Часовые присели и накрылись шинелью.

— Чего они сидят? — сказал я.

— Верно, курят, — догадался Янка. — Видишь, мелькает огонек.

Тогда мы вышли из сарайчика и перешли в вишнячок. Близко от нас были два окна, закрытые черной бумагой. Я подкрался к окну и заглянул в щель. Немцы ложились спать. Я вернулся к Янке и сказал, что надо готовиться. Он дрожал и хотел убежать домой, но я уговорил его остаться. Мы взяли в руки бутылки и ждали, пока погаснет огонь. Потом подошли немного ближе к окну. Я взял бутылку за горлышко, примерился и с силой бросил в окно.

^{Я взял бутылку за горлышко, примерился и с силой бросил в окно.}

Послышался звон стекла, взрыв, и в хате блеснул огонь. Одновременно Янка бросил бутылку во второе окно. Из окна вырвалось пламя и охватило всю хату.