И мама поднесла мину к железной кровати… Мина так крепко прилипла, что мы ее едва оторвали. Тогда мама вынула из мины какую-то палочку, похожую на карандаш, и сказала:

— Мина заведена. Надо спешить.

Я положил мину в карман штанов, а сверху надел старое пальто. В пальто карманы были дырявые. Через дыру я придерживал рукой мину, чтобы она не болталась.

— Если немцы заметят тебя и будут кричать «стой», ты не останавливайся и домой не иди, а беги через дворы и огороды, — предупредила мама.

Она поцеловала меня, и мы вышли на улицу. Мне казалось, что все люди смотрят на меня, будто знают, что у меня в кармане мина. Мама шептала:

— Не бойся!

Но по ее лицу видно было, что она тоже волнуется.

Скоро мы дошли до улицы Ленина. Мама остановилась в переулке, а я пошел один. Немцев у танка не было.

Танкисты отдыхали в доме напротив. Посредине улицы стоял высокий рыжий немец-регулировщик. Мимо него проносились машины, мотоциклы, ехали повозки с ранеными: немцы отступали.

Около танка мальчики играли в войну. Одни наступали, а другие отступали. Я присоединился к отступающим и старался отходить к танку. Но я не мог быстро бегать, мне мешала мина. Наш «командир» смеялся надо мной:

— Эк ты, вояка! Даже бегать не умеешь.

Когда наступающие стали бросать в нас бумажными гранатами, мы попрятались кто куда. Я спрятался за танк, а потом подлез под него. Я помнил наказ мамы — прилепить мину с правой стороны. Расстегнув пальто, я достал мину, и едва дотронулся к железу, как мина присосалась. Тогда я выскочил из-под танка и с криком «ура» бросился на наступающих. Они запротестовали:

— Неправильно! Ты должен отступать!

Но я не слушался и бежал на них. А за мной погнались все ребята. Немного пробежав, я завернул в какой-то переулок. Ребята отстали. Домой нельзя было возвращаться, и я ушел на речку, а оттуда — в парк.

«А что если мина не взорвется или немцы найдут ее?» — думалось мне. Я не заметил, как стемнело. Когда пришел домой, было совсем темно. Мама сидела на скамейке и что-то шила.

— Ну, что? — спросил я.

— Танк оттуда уже выехал, — ответила мама.

— Мы даже не будем знать, взорвется ли он!

— Мне сказали, что танк остановился на ночь около бензинной колонки, недалеко от железной дороги, — сказала мама.

Я лег спать, а мать всю ночь сидела на скамейке.

Утром все говорили о том, что ночью партизаны подорвали танк. Только я и мама знали, кто подорвал «Тигра».

Толя Захаренко, 1934 года рождения.

Город Речица.

Наша деревня Громы недалеко от Полоцка. До войны папа и мама часто ездили в город и привозили вкусные баранки и конфеты. Мне шел седьмой год. Я остался один у родителей. Старший брат Вася служил в Красной Армии.

Когда началась война, я плохо понимал, что случилось. Всюду слышались разговоры о немцах, о партизанах. Но сам я еще ни разу не видел ни немцев, ни партизан.

Однажды ночью к нам постучались. Я проснулся. Папа подошел к окну, а потом открыл двери. В хату вошло много людей. Все они говорили топотом. Это были партизаны. Мама завесила окна и зажгла лампочку.

Отец стал собираться в дорогу. Мама положила ему чистую рубашку, портянки, хлеб и сало. Когда всё было готово, папа поцеловал бабушку и маму.

— Жди, вернемся с победой, — сказал он. — Расти сына.

Потом подошел ко мне, взял на руки и так крепко прижал к груди, что я вскрикнул. Всё произошло очень быстро, и я только успел спросить:

— Куда идешь, папа?

— Защищать родину от фашистов, сынок, — ответил он.

Когда все ушли, мы с мамой сидели долго, обнявшись, у окна. Уже светало, а мы всё смотрели на ту дорожку, по которой ушли в лес партизаны вместе с папой.

— Мама, что папа будет делать в лесу? — спросил я.

— Помогать нашей армии бить немцев. — ответила мать.

— А когда он вернется?

— Вот побьют наши немцев и все вернутся, сынок, — говорила мама и поцеловала меня.

Но мой папа не вернулся…

Прошло много времени — и вдруг по нашей деревне начали бить снаряды из Полоцка. Налетели самолеты, сбросили бомбы. Люди бросились, кто в лес, кто в поле.

Воют снаряды, горят хаты, народ убегает, а моя мама повалилась в сенях и шевельнуться не может. Я бросился к ней, а она мертвая. Убили ее осколком снаряда. Я припал к своей родной маме и стал горько плакать.

— Надо убегать в лес, в окопы, — сказала бабушка и оттащила меня от матери. Бежим, а кругом такой гром, что мы чуть не оглохли.

Только добежали к окопам, как недалеко разорвался снаряд. Мы упали на землю и поползли. Заползли в окон. Я не знаю, сколько времени были там. Когда стало тихо, мы вылезли. Над деревней стоял черный дым. Я подумал: может, мама не умерла, а только потеряла сознание, и побежал к дому. Бабушка ушла в лес. В деревне были немцы. Прибежал в хату и увидел, что мама так же, как и раньше, лежит мертвая.

Колхозники начали понемногу выходить из лесу. Пришла и моя бабушка. Мы с ней крепко обнялись и долго плакали. Теперь у меня осталась только она.

Соседи помогли похоронить маму. Я долго плакал у ее могилы и не хотел уходить с кладбища. Бабушка утерла мои слезы и увела меня.

Через несколько дней опять появились немцы. Они погрузили всех на машины и привезли на станцию Громы, Там мы просидели трое суток.

Мы с бабушкой были неразлучны. Я боялся ее потерять и не отходил ни на шаг.

На четвертые сутки нас погрузили в вагоны и повезли на станцию Граево. Там нам сделали медицинский осмотр, повели в баню и в первый раз дали поесть.

Здесь нас немцы опять осмотрели, но дотрагивались до нас не руками, а палочками. Смотрели глаза, рот, подбородок.

Работы нам не давали. Ежедневно часть людей сжигали в печке-«душегубке», которая была за стеной, за железными воротами. Каждый из нас ожидал страшной смерти.

Однажды немец взял у нас четырнадцатилетнего мальчика и повел его к железным воротам, Мальчик бросился на немца и всадил ему нож в грудь. Немец упал. Мальчика сразу же схватили и поволокли.

Потом нас всех выгнали из барака на площадь и поставили вокруг двух столбов, врытых в землю. На столбах была перекладина, а к ней был прикреплен железный крюк.

Привели мальчика и повесили его ногами за этот крюк. Под ним налили горючего. Мальчик кричал, метался и горел… Все люди плакали, стонали, отворачивались, немцы били тех, кто не хотел смотреть.

Всю свою жизнь я буду помнить эту смерть.

Не знаю, по какой причине, но на второй день меня переместили в другой лагерь. Тут было лучше, не надо было каждый день бояться страшной смерти, но меня это мало радовало: я всё время боялся, что бабушку сожгут.

Из этого лагеря брали уже на работу. Начал ходить и я. Выходил в семь часов утра, а приходил в барак в восьмом часу вечера. На обед давали суп из брюквы, а под вечер — сто граммов хлеба с черным кофе.

Я должен был чистить паровозы. Однажды мне захотелось покрутить винтики. Вдруг паровоз зашипел и поехал… Я начал хвататься за разные ручки и колесики, и паровоз остановился. Немцы догнали меня, стали кричать. Я плакал, оправдывался: «Господин, я покрутил не нарочно, а „цуг и фарен“»[7]. Они поверили и ничего мне не сделали, только строго приказали ничего не трогать.

Видно, моя ловкость понравилась машинисту, и он однажды взял меня с собой. Приехали мы в Каунас, потом в Вильнюс, а потом поехали дальше к фронту. Когда остановились в Молодечне, машинист куда-то ушел, а я бежать.

Прибежал в какую-то деревню, черный, грязный, голодный. Попал к одной доброй женщине, которая меня переодела, накормила. Так мне стало хорошо, будто я попал к родной маме. У этой женщины я пробыл два месяца, помогал в хозяйстве.

Наконец-то до нас дошла желанная весть: немцы отступают! С какой радостью я бросился к нашим солдатам, плакал, целовал их и рассказал всё, что пережил.