Немец постоял и, не заметив ничего подозрительного, уехал. Выждав с полчаса, я вылезла на берег, сбросила остальных пиявок и осторожно пошла к переправе.

Здесь всегда дежурил перевозчик. Он перевез меня в лодке на островок. Я пришла в отряд вся мокрая. В землянке быстро переоделась и направилась к командиру отряда, дяде Алеше… Увидев меня, он спросил, выполнила ли я задание.

— Выполнила, — ответила я.

— А почему у тебя мокрые волосы?

Я рассказала, что было со мною в дороге…

— Молодчина! Ты хоть и маленькая, но догадливая, — похвалил он.

Зоя Василевская, 1933 года рождения.

Город Минск, 7-й детский дом.

Утром 31 декабря 1943 года меня позвали к командиру отряда. Когда я вошел в штабную землянку, он сидел и рассматривал карту.

— Как себя чувствуешь, Витя, здоров? — приветливо спросил командир.

— Здоров, — ответил я.

Перед этим я ездил за трофеями, захваченными партизанами в одном немецком гарнизоне. Погода была холодная. Я простудился и несколько дней проболел гриппом. Вот почему командир и спросил о здоровье.

— А если здоров, то для тебя есть важное дело. Немцы восстановили картонную фабрику в Раевке. После нового года собираются пустить ее в ход. Но этого не будет. Мы ее взорвем сегодня ночью. Хочешь участвовать в деле?

Меня первый раз собирались послать на боевую операцию, и я с радостью согласился.

— Пойдешь к командиру роты Литвиненко, он тебе объяснит, как и что делать.

— Есть! — сказал я и вышел.

Кроме меня, в операции участвовали командир роты Литвиненко и молодой партизан Левцов.

В тот же день Литвиненко составил план операции.

По этому плану, Литвиненко, Левцов и я должны были вечером пробраться в местечко Раевка, замаскироваться вблизи картонной фабрики и наблюдать за немецкими часовыми. Потом Литвиненко и Левцов должны подползти к складу и поджечь кучу старого картона.

Чтоб привлечь к себе внимание часового, они начинают стрелять из автоматов. В это время я подбегаю к фабрике, обливаю бензином здание и поджигаю…

— Понял, что от тебя требуется? — спросил Литвиненко.

— Понял, — ответил я.

— Тогда иди, готовься…

Я заранее положил в сумку бутылку с бензином. Коробок со спичками запихнул за пазуху, чтоб не отсырели на морозе.

Из лагеря мы вышли еще днем. До местечка надо было идти семнадцать километров. В дороге я всё время думал о том, смогу ли поджечь фабрику. А что если немцы заметят меня раньше, чем я успею добежать до фабрики? От мыслей будто распухла голова и на душу закрадывался страх. Литвиненко заметил это.

— Что задумался, Витя? Не беспокойся, браток. Мы с тобой такую штуку сделаем, что немцам тошно станет.

От теплых и бодрых слов Литвиненко настроение улучшилось. После того как в бою с карательным отрядом погибли мои отец и мать, Яков Павлович Литвиненко заменил мне родных.

Уже смеркалось, когда мы вышли на опушку леса.

В двухстах метрах от нас начинались первые дома местечка. В окнах домов светились огоньки. Тоскливо лаяли собаки. На улице ясно слышалась немецкая речь.

Постояли, послушали и задворками осторожно начали пробираться в местечко. Немецких постов поблизости не было. Но мы, старались пройти так, чтобы нас никто не заметил. Постройки окончились. За ними начиналась небольшая площадь, в конце которой виднелись темные контуры фабрики. Мы залезли в стог соломы и стали наблюдать.

Чтобы не наделать шуму, мы лежали неподвижно.

Ночь выдалась тихая, звездная, холодная. Солома не защищала нас от мороза. Минуты ожидания тянулись медленно. Ухо ловило самые незначительные звуки. Вот сменяется караул. Немецкий офицер выкрикнул какую-то команду. Один солдат, вероятно нечаянно, стукнул прикладом о землю: до нас долетел лязг железа. Прошуршали по снегу шаги и замерли вдали.

К полуночи в местечке стало совсем тихо. Все офицеры, наверно, собрались где-нибудь в теплой хате встречать новый год. Только караульные беспрерывно топали по двору фабрики.

— Ну, Витя, будь готов! — послышался над самым ухом шепот Якова Павловича. — Когда начнется стрельба, не медли ми секунды.

Согнувшиеся фигуры Литвиненко и Левцова отделились от стога и бесшумно скрылись за углом склада.

Я остался один.

Откуда-то донеслись крики пьяных офицеров. Новый год наступил. На глаза навернулись слезы. Стало так тоскливо и грустно. Невольно вспомнилось, как три года назад мы справляли в школе новогоднюю елку; сколько было радости, сколько веселья! Всю радость отняли проклятые немцы.

Вдруг в той стороне, куда пошли Литвиненко и Левцов, вспыхнуло яркое зарево. Вслед раздался треск автоматов.

Пришла очередь действовать мне.

Я быстро добежал до высокого дощатого забора, оторвал две доски и пролез в дыру. Часовые стреляли в другом конце двора. Я достал бутылку и облил бензином стену фабрики… Потом выхватил спичку и чиркнул о коробок. Я так волновался, что руки мои дрожали. И только тогда, когда белые языки пламени поползли по смолистым бревнам, я бросился наутек.

Добежав до лесу, остановился. Здание фабрики пылало, как свеча.

Витя Чалов, 1933 года рождения.

Город Минск.

Наша деревня Ровнополье одним концом подходила к лесу, а другим к железной дороге.

До войны мы, дети, любили играть на линии, но пришли немцы и запретили даже приближаться к железной дороге. Немного позже, когда в районе появились партизаны, немцы построили вдоль линии доты[8] и вышки. Одна такая вышка торчала против самой деревни. На ней день и ночь сидели два немца с пулеметом.

В лес ходить не запрещалось, и мы частенько бегали по ягоды. В лесу я и познакомился с партизанами из отряда «За родину». Командир взвода Осипчик, увидев меня в первый раз, подробно расспросил, кто я такой и откуда. Я рассказал, что сирота, живу у тетки Пелагеи, а теперь пришел за ягодами.

Немцы часто наведывались в деревню. Они отнимали у крестьян одежду, зерно, сало, кур. Потом сожгли вместе с людьми деревни Рыбцы, Лутишицы, Заозерку и убили наших соседей.

Я хотел отомстить фашистам за все их зверства и решил взорвать вышку.

План постепенно созревал в моей голове.

Детей немцы не боялись и подпускали к себе.

Я взял пять штук яиц и пошел к вышке.

— Пан, дай сигарету! — попросил я немца, стоявшего внизу.

— Дай яйка, — ответил он.

Я достал из кармана яйца и протянул солдату. Он обрадовался, что-то залопотал по-своему и дал мне четыре сигареты. Я тут же закурил. Солдат посмотрел на меня, усмехнулся и сказал:

— Гут киндер![9]

На следующий день я снова пришел к ним. Тот, который был помоложе, сидел возле пулемета, а старший возился у печки. Я попросил закурить. Старший достал сигарету и на ломаном русском языке сказал, чтобы я принес ему дров.

Я слез с вышки, насобирал щепок, что валялись вокруг, и принес их.

— Гут, спасибо! — сказал старший.

Через несколько дней я совсем подружился с ними и мог свободно приходить на вышку. После этого я пошел в отряд и рассказал обо всем командиру взвода Осипчику. Он дал мне толу и научил, как им пользоваться. Тол был завернут в тряпку. Я положил сверток в карман.

— Взорвешь вышку, беги к нам, — сказал Осипчик и объяснил, где партизаны будут меня ждать.

Я шел, и разные мысли теснились в голове. Мне казалось, что немцы догадаются о моем плане, схватят и повесят. «Нет, немцы знают меня и даже не подумают, что я хочу их взорвать!» — успокаивал я сам себя.

У железнодорожной линии я нашел кусок проволоки и сделал из нее крючок. Собрал дров и стал подниматься на вышку. На одном столбе я заметил щель, быстро воткнул в нее крючок. Потом поднялся на вышку и бросил дрова возле печки. Немцы обрадовались дровам и дали мне сигарету. Закурив, я начал спускаться с вышки. От волнения меня лихорадило, но я старался держать себя в руках. Поравнявшись с крючком, я быстро подвесил тол и немецкой сигаретой поджег шнур. Вниз не шел, а бежал. Я боялся, чтобы тол не взорвался раньше, чем я успею спуститься вниз.