Шли дни, а король не появлялся. После того как мать-настоятельница поведала ей о смерти старого папы и предрекла перемены, Энгебурга перечитала текст, и теперь новым солнцем представлялся уже не король, а рыцарь Бертран, который обещал вернуться за ней и пропал на годы.

Королева снова ждала, но теперь даже не могла разобрать кого. Иногда ей казалось, что она по-прежнему страстно влюблена в своего мужа, иногда в смелых мечтах она представляла себя в объятиях прекрасного Бертрана ля Ружа. Энгебурга мучилась от этой двойственности, считая себя предательницей, достойной худшей участи. Ведь она любила всем сердцем Филиппа и опять же всем сердцем желала быть с Бертраном. Можно ли со всей искренностью и чистосердечием любить двоих?

Размышляя над этими дилеммами, Энгебурга затосковала и слегла. Две долгих недели несчастные фрейлины не отходили от постели своей королевы, проливая слезы и умоляя мать-настоятельницу отписать о состоянии Ее Величества королю, чтобы тот прислал в Сизуин придворного лекаря.

Понимая, что король скорее обрадуется вести о скорой смерти своей нелюбимой жены, мать-настоятельница послала в Реймс гонца с просьбой привезти самого дорогого и знаменитого лекаря господина Гераута де Нарви. После чего она помолилась и написала отчет господину Мишле, который курировал все дела, связанные с опальной королевой.

Лекарь явился сразу же. Он долго ощупывал пульс мечущейся в лихорадке Энгебурги, после чего велел перенести ее в хорошо отапливаемое помещение и дал лекарства.

Понимая, что королева того и гляди предстанет перед Творцом, а произойдет это по ее вине, мать-настоятельница убедила лекаря побыть в монастыре до тех пор, пока Ее Величеству не сделается лучше. Она рассчиталась звонкой монетой и пообещала утроить сумму, если узница останется жива.

На третий день после приезда медика Энгебурга очнулась и даже сумела ответить на несколько вопросов почтенного эскулапа. Казалось, что в королеве нет никаких терзавших ее болезней или немощей, тем не менее оставалось ощущение, что она и не собирается выздоравливать. Что-то сидящее глубоко в душе несчастной боролось с жизнью, заставляя Энгебургу чахнуть на глазах.

Раздумывая над тем, каким образом можно было бы облегчить участь затворницы, не нарушив при этом строгого приказа короля, Гераут де Нарви посетил библиотеку, где любила трудиться Энгебурга, и почти сразу же натолкнулся на листок бумаги, лежащий в переписываемом ей томе Евангелия от Иоанна:

– «Когда я кричу, что хочу умереть, исписанные листки на столе вопиют к жизни, и я им уступаю. Но Бог знает, как труднее становится это смирение раз за разом».

Сверив почерк, которым было переписано Евангелие, с почерком на записке, господин де Нарви признал их совершенно идентичными. Внимательно перечитав строчки еще и еще раз, лекарь вдруг хлопнул себя по лбу и, прихватив с собой свечу, перо и бумагу, бросился в новую келью королевы. Энгебурга спала, и лекарь тихо расположил письменные принадлежности на небольшом столике рядом с ее постелью.

– Когда Ее Величество проснется и спросит, зачем это, скажите ей, что я рекомендовал ей упражняться в стихосложении или писании историй. Пусть пишет или рисует все что захочет. – Он подмигнул ничего не понимающей фрейлине. – Ее Величество носит в своей душе великие клады, которые мешают ей выздороветь, так как сами хотят жить. Это так, как если бы она была беременна, ей пришло время родить, а она бы всеми силами пыталась воспрепятствовать родам. Кто может остановить роды? Никто, кроме Бога! Ни Бог, ни король в этой стране не запретят Энгебурге рождать стихи.

– Многие дамы сочиняют песни или повести, которые затем читаются для всеобщего увеселения, – разъяснял он позже свою идею матери-настоятельнице, – отчего же донне Энгебурге не отводить душу за этим мирным делом? Кому от этого хуже?

– Для того чтобы облегчить душу, молиться нужно… – неуверенно попыталась возразить мать-настоятельница.

– А она что же – мало молится?

– Много. – Настоятельница потупилась, думая о своем.

– Если бы госпожа Энгебурга была девицей или вдовой, – Гераут де Нарви закашлялся, поняв, что сболтнул лишнего, – я бы посоветовал побыстрее выдать ее замуж, потому как женщине первое дело – родить ребенка. А ребенок требует внимания и любви. У нее бы появилось чувство ответственности перед малышом и желание жить хотя бы ради него. С ребенком она и без мужа прожила бы. Но тут…

– В королевском приказе действительно ничего не сказано о том, что королеве запрещено сочинять, – остановила словоохотливого лекаря мать-настоятельница. – Пусть пишет что пожелает. Если в этом не будет греха, а она поправится, я готова испробовать это средство.

С этого дня Энгебурга бесплатно получала от матери-настоятельницы свечи и все что нужно для занятия сочинительством. Поначалу это, конечно, удивляло не привыкшую к подаркам судьбы узницу, но потом она втянулась, и вот уже довольный своим изобретением лекарь наблюдал, как королева усердно кропает что-то, примостившись у окна в своей келье или за столом в библиотеке.

Не желая каким-либо образом мешать ей, господин де Нарви какое-то время не спрашивал о написанном, удовлетворяясь тем, что к его пациентке возвращается аппетит и приятный цвет лица. Через неделю он самолично вывел ее прогуляться по саду, что доставило Ее Величеству несказанное удовольствие.

При виде поднявшейся со смертного одра королевы монахини кланялись ей или, вставая на колени, просили прощения и благословения. Все старались как-то задобрить чахнувшую недавно по их вине Энгебургу. Кто-то нес ей только испеченные пирожки с яйцом и луком, кто-то брался истопить баньку.

В это время ко двору Филиппа II явился папский легат с новым требованием восстановить в правах проживающую в монастыре Сизуин королеву.

Молва донесла эти слухи до Турнэ, так что последняя послушница в Сизуине знала о том, что не за горами тот день, когда опальная королева снова взойдет на престол, и никто не хотел теперь с ней ссориться. Тем не менее это не помешало матери настоятельнице велеть одной из послушниц втайне от Энгебурги и ее девушек проникнуть в покои королевы и переписать несколько написанных королевой текстов, чтобы затем отослать их господину Мишле.

Прочитав первую же страницу присланной копии, господин Хранитель королевской печати пришел в невероятный восторг, так как теперь наконец-то у него появилось реальное оружие против королевы – возможность сослаться на ее безумие. Этого было бы достаточно, для того чтобы папа наконец сменил гнев на милость и перестал угрожать Франции интердиктом[13].

В королевских покоях сочинения королевы Энгебурги рассматривались учеными мужьями и прославленными медиками, которые качали головами и прищелкивали языками, вчитываясь в строки странной рукописи.

– Ваша августейшая супруга, – начал было ученый теолог, прибывший из Меца специально для консультации по поводу написанного Энгебургой. Он закашлялся, поняв, что допустил грубейшую ошибку, виновато глядя на короля. – Я хотел сказать, что согласно разбираемому тексту получается, что бывшая королева вообразила, будто в груди ее растет лилия. Занятно. Более чем занятно.

– Не просто лилия, а лилия, несущая свет, – уточнил ученый схоласт, аккуратно беря текст своими крючковатыми, похожими на птичьи пальцами. – Вот, смотрите.

– А нельзя ли прочитать все вслух? – поинтересовалась наблюдавшая за учеными королева Агнесс. Ей надоело сидеть сложа руки и улыбаться присутствующим точно она не королева, а разодетая тряпичная кукла.

– Ваше Величество желает, чтобы мы прочли это вслух для всех? – поднял на нее подслеповатые глазки теолог.

– Ну да. Если, конечно, в написанном нет ничего неприличного для нашего слуха, – вежливо ответила ему королева. – На моей половине постоянно ведутся чтения, так как почти все фрейлины и придворные дамы сочиняют песни или небольшие истории. Да и я сама… – она сделала вид, будто смущается, закрываясь расшитым золотом платком.