Я уже хотел на всех парусах проскочить это гиблое место, но озаботился необходимостью восстановить доброе имя сирен или, по крайней мере, что-нибудь да вякнуть в их защиту, потому что мне — как знающему, что там было на самом деле, — их жалко.

Так вот, сирены (Тельксиопа, Мольпа, Пейсиноя; кифара, флейта, вокал) — дочери бога реки Ахелоя и, представьте, Мельпомены. Родились они люди людьми и только потом, оказавшись разборчивыми невестами, навлекли на себя гнев и месть Афродиты, превратившей их тела от бедер в птичьи. Музы (их, выходит, тетки), победив сирен в состязании (когда б мы увидели эти игры древних греков), ощипали их и сделали себе венки из их перьев. Уловка Одиссея привела к тому, что несчастные утопились.

Выходит, сирен я приплел напрасно; сирены всего лишь аллегория вечного похмелья в чужом пиру. Не для себя сирены старались, была на то злая воля богов. Обаятельный человек, в общем-то, тоже редко старается для себя самого. Может, какие-то жители попросят его освободить город от каких-то крыс, а он и жителей вместе с крысами выведет. Ему что, много от этого пользы и удовольствия, присвоит он себе животишки мирных бюргеров, жен их, дома и скот? Просто, вы понимаете, дудочка поет, моряки тонут, крысы гибнут, дети пропадают в пещерах, и над всем этим великолепием — небо и солнце, что тоже неплохо. Любуйся, залепив уши.

Или не будь крысой. Не ведись на эту музыку.

Застенчивые 

«Застенчивый: несмелый, неразвязный, робкий, излишне совестливый или стыдливый, неуместно скромный, непривычный к людям, молчаливый».

Вот сколько всяких слов на грани перлов. (Об излишней совестливости — это особенно хорошо.) Из них, как из кубиков, складывается кукольный домик для хрупкого, как игрушка, существа. Кубики вроде детские — с крупно нарисованными буквами и картинками, а стены выходят почище, чем у Алексеевского равелина.

Застенчивый сидит в четырех стенах, как в застенке, а ему так хочется пойти к людям — на каток или потанцевать. Невозможно: он обязательно упадет, и все будут смеяться. Почему упадет? Что страшного, если рассмеются? Может быть... ну а вдруг? Подумать страшно: на следующий день все газеты мира выйдут с отчетом о его позоре на первой полосе.

Любой разговор с чужими, каждый визит в присутственное место — такая пытка, что лучше уж никуда не ходить и не разговаривать. Он никогда не сожалеет об упущенных возможностях, потому что отчетливо помнит все свои муки. Самое ужасное не страх (в конце концов, ничего фатального ему в жилконторе не сделают), а вот эта внезапная немота, стыд, тоска, от которой трудно дышать, — безобразное остановившееся мгновение, выключающее из мира людей. Поскольку застенчивый не мизантроп и к людям скорее расположен, он не может с чистой совестью плюнуть и отвернуться, как сделал бы это строптивец или закоренелый своевольник. Огни большой жизни так влекут его! И так невозможны.

Вот что случается с излишне совестливым. Он готов верить, что действительно хуже всех — по крайней мере, в худшую сторону не такой, как все. Люди кажутся ему огромными — так вы кажетесь огромным вашей кошке или небольшой собаке, — а он сам — обитателем игрушечного каземата,  в котором пытают понарошку,  но тем беспощаднее.  Он робок и молчалив,  но прежде всего — безропотен. Ту стену, которую он считает непробиваемой, он не старается разрушить. Просто стоит, прислонившись к этой стене. Смотрит на нее. Трогает.

Зато в тот день, когда и если он все же отваживается — так наконец отваживаются на самоубийство — показать себя миру, нет на катке и танцполе никого наглее.

Нервные 

Нервный чувствует себя загнанным зверем; кто и куда его загонял — это детали. Он забивается в угол, съеживается, закрывает глаза. Гневное отчаяние жжет под веками. Он трясется, весь мир против него. Не смей меня трогать!

Где-то льется вода из крана — прекрасно, пусть все утонут. Кажется, он забыл погасить газ? И ладно, пусть все сгорят. Через минуту, конечно, бежит и проверяет. Странно, что все в порядке. Ему нужно принять лекарство — если он умрет, пусть не говорят, что по своей вине.

Где-то льется, прямо в мозг из плохо прикрытого крана, вода. Он падает на постель и затыкает уши. Он вскакивает и бежит. Кран надежно закрыт. Но вода льется.

Он включает радио. Он выключает радио. Берет книгу. Откладывает. Его томит беспокойство, переходящее в злобу. Он думает одновременно о тысяче разных вещей, но ни на одной не может сосредоточиться. Сквозь злобу опять прорывается беспокойство: что-то должно было случиться. Он думает о домашних, которые сейчас неизвестно где, о дурных наклонностях сограждан, об ужасных болезнях, пока еще мирно дремлющих в его теле. Мелькает мысль о незавершенной работе, о числах и сроках. Ему делается дурно. Он хочет спокойно полежать или умереть.

Сегодня он не в силах работать. Спокойно лежать, впрочем, тоже. Целый день он бежит: на ходу ему легче. Увидев, что что-то забыл, он снова и снова выбегает в магазин. Он снова и снова возвращается, чтобы проверить газ, кран и замки. Он думает о соли и спичках, невымытых окнах, ненаписанных письмах, о важном звонке, которого все нет и нет, о времени, которого почти не осталось. Из крана льется вода.

Он падает на постель, лежит, сжавшись в комок, старается не думать, дышит все тише. Ему уже кажется, что он умирает. Он пытается сосредоточиться. Неожиданно он слышит звук льющейся воды и вспоминает все несчастья своей жизни. «Ах ты, Господи, — думает он нецензурно, — я выключил газ или нет?»

Раздражительные 

Все, что на нервного ложится тяжелой могильной плитой, раздражительный сторицей возвращает окружающим. Как пойдет швырять такими плитами — прямо Ахилл под стенами Трои (или этот, со стульями). Три заветных слова — дурак, мудак и враг — всегда наготове. Домашние трепещут, включая телевизор: вдруг мелькнет какая-нибудь особенно ненавистная рожа. Поскольку в телевизоре такая рожа — каждая первая, печальные домочадцы слушались-перенаслушались зажигательных речей о дураках и врагах. И о себе самих, кстати, тоже.

Уйди ты в свою комнату и закрой дверь! Во-первых, своя комната (со своим телевизором) есть не у всякого. Во-вторых, раздражительного влечет к людям, которых он призван спасти от засилья безмерной людской пошлости. Нервный ищет угол, где его не тронут, раздражительный — трибуну, с которой он заклеймит все, что ему не покатило.

Он хмурится, морщится, кривится, и вообще его на разные лады перекашивает. Он кричит или шипит, в зависимости от темперамента. Не находит себе места, роняет на стол масло с ножа, бьет посуду, ошпаривает пальцы — не угнетая, эти мелочи приводят его дух в боевое смятение. Он злобно подсчитывает свои шансы на победу. Мало кому удавалось изменить мир, и всегда это было не в лучшую сторону. Преобразователи слишком бесились по пустякам, да и потом, разве будет нормальный уравновешенный человек преобразовывать невесть что? Раздражительный улыбается, улыбка у него неприятная. Что-то он готовит грядущему дню?

Вздорные 

Великие какофонисты, вашей блажи, вашим капризам мир обязан своим кажущимся многообразием. Как сразу бы поблекли краски, померкли голоса, укротились стихии — и вообще все стало непоправимо плохо, — когда б локальному здравому смыслу удалось побороть мировую чепуху.

Словарь предлагает сравнить: сварливый, ворчливый — суетный, бестолковый — блажной, шальной, чудной. Мы готовы скорбеть вместе со словарем — как же, такое вопиющее отсутствие достоинства, — но останавливает — даже не то что останавливает, просто цепляет — пустяковая мысль: а что восславить в качестве антидота? Кротость, спокойствие, серьезность, осмысленность, уравновешенность... Слишком пресно. И слишком несообразно с предустановленной гармонией: как создан был мир в блажной час, так он и функционирует.