Бездеятельный и беспокойный, он предпочтет быть изгнанным, лишь бы не получить оценку на сотые балла ниже ожидаемой. Контрольная написана — но показать ее учителю? Учитель — дурак, или враг, или двое в одном. Что за нужда сворачивать горы, если дурак скажет: «Плохо». Скажет: «Отлично» — еще хуже. Это означает, что он дурак дважды, потому что не заметил погрешностей, и без лупы видных тому, кто всех строже. Остается забиться в угол. Если обидчивый — немного поплакать. Если наглый — рыдания перемежать проклятиями. В любом случае — задумать и не осуществить страшную месть.

Самолюбие и чувство юмора: оружие по руке, спасайся кто может. Самолюбие и отсутствие чувства юмора: примерно то же самое. Чувство юмора, в общем-то, не панацея... разве что панцирь. Это черепаха без панциря — не черепаха. А рыцарь и без доспехов сыграет рыцаря, вопрос не в аксессуарах, а в статистах. Нелегко выступать на фоне вечной перемены декораций, но по-настоящему нелегко быть черепахой, которая сама же своей декорацией и является. Кто спорит.

Вот такие игры: обычная практика в воспитании чувств. А самолюбие все ж таки за полу дергает. Нет, говорит, человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе.

Тщеславие: долгая дорога из ада 

Не поднять крышку гроба Спящей Красавице.

А вы действительно думаете, что она спит? Попробуй отодвинь немножко — как прыгнет! Не принцесса, а лягушка. И полетит — не лягушка, а летучая мышь. Следовательно, вообще не красавица, а граф Дракула. Все эти фишки про вампиров.

На ловлю славы.

Тщеславие... Из всех прочих похвальных качеств только, пожалуй, лицемерие так же изобретательно и прихотливо. Только ненависть так самоотверженна. Честолюбию доступна эта буйная мечтательность, но оно вечно натягивает узду. Безрассудство не знает узды, но плохо берет препятствия, а ревность — лошадка, на которой всегда ездит кто-то другой.

Хвалите меня, хвалите!

Готов стать на колени, лишь бы услышать слова одобрения. Ну и что, что на коленях? Так удобнее цапнуть за ногу. Какая разница, ну кусайте в шею под видом поцелуя. Не до всякой шеи дотянешься.

Сытый вампир дремлет; ему снится старая баллада или романс, в финале которого он побеждает, и мчится, и скачет куда-то туда, где его с честью принимают все рыцари и дамы. Очень холодно в гробу... Красавица, Дракула вылезают и осторожно оглядываются. Времени-то прошло всего ничего, а все приходится начинать заново, совсем как тому мужику с камнем из другой сказки. Живая кровь славы свернулась, на земле в моде новая техника укуса, и никто не помнит, как опасно подставлять шею чьему-то жадному рту. О память людская, ворчит вампир, отправляясь на поиски своего коня и сбруи.

«Сбруя ржавчиной покрыта. Конь семь лет возил песок».

Сердитые 

Правильно, возят воду. Мирная вереница осликов с поклажей, а вдруг даже караван, идущий мимо той собаки, которая лает. И где-то эту воду ждут, изнемогая от жажды. И где-то там будет все хорошо, и всеобщее ликование, и ослик немного отдохнет перед новой трудной дорогой.

Сердится на кого-то из-за чего-либо и просто так. Только по пустякам — иначе не комильфо. Серьезные вещи — все то, что мы считаем серьезным, важная взрослая жизнь — не достойны этих искренних гримас, бесплодного бескорыстия, печальной самоотверженности. Можно дуться и ворчать над разбитой тарелкой, но разбитое сердце — что неприлично само по себе — не предъявишь ни как упрек, ни как улику. К тому же разве это не повод для ответного порыва негодования и новых покушений на посуду? Прячьте свои разбитые сердца, если вам хоть немного дороги ваши сервизы.

Сердитое хмурое лицо, насупленные брови... Как приятно увидеть кисло и желчно поджатые губы вместо дружелюбной улыбки безразличия. Восстановим наконец пробел в известной пословице: сердишься, значит, неравнодушен, неравнодушен, следовательно, неправ. Тебе больно, а мне лестно. У тебя дрожат руки, а у меня — смешное словцо на языке. Ты ждешь, что я буду просить прощения? Ослик, ослик, ведь это была твоя любимая чашка.

Неблагодарные 

Неблагодарностью никого не удивишь. Казалось бы, проще простого — как руки мыть, но простое волшебным образом превращается в неодолимое: кинул гребень через плечо — вырос лес. Что, неужели рукомойников не хватает? Или нет привычки к опрятности? Хватает, и много желающих иметь такую прекрасную привычку. Но привычки не вырастают на пустом месте, как все эти кущи, а если растут на специальной клумбе, под присмотром специально обученного человека, то очень медленно.

Резонно? Резонно. До такой степени резонно, что лопата сама прыгает в нетерпеливые руки. Но если отвлечься ненадолго от душераздирающей возни с французским парком и посмотреть по сторонам  — на стрекоз, и бабочек, и какую-нибудь неухоженную, но светлую рощицу на заднем плане, — подумаешь вот что. Почему, подумаешь, рощи и бабочки без всяких цивилизаторских усилий милы сердцу, почему так красивы стрекозы, хотя их никто не учил быть красивыми? Почему некто, даже с грязью под ногтями, даже не сказавший «спасибо» за обед, когда-нибудь через десять лет будет исправно носить тебе котлеты в тюрьму или больницу. Или вот некоторые очень злые и злопамятные люди порою необъяснимо крепко запоминают доброе слово или улыбку, и их избирательная благодарность не знает пощады, обрушиваясь на благодетеля царствами, отрубленными головами врагов. Чего печальный? — говорит Серый Волк Ивану-царевичу. — Это я твоего коня съел.

Как больно, как разрывается сердце: едва перестанешь следить за французским парком, он и того. Я всем обязан самому себе! — говорит французский парк (пока не зарастет окончательно). И сразу преимущества живой природы так пленительно воссияют.

Быть может, это связано с памятью и ее отсутствием, с удивительными оптическими фокусами самооценки. Смотришь на такого, кто никому ничего не должен — таких достоинств удивительных человек, — и видишь отчетливо: хотя и говорит неправду, но не врет. Зачем ему врать, если он знает о себе, что уже родился клумбой в полном облачении.

Большинство — разумеется и в общем-то — теоретически знает, что нужно не только мило и к месту шаркать ножкой, но и питать некое теплое деятельное чувство. Но это как с сухой теорией о пользе мыла, и древо жизни зеленеет такими поступками, что даже французскому парку не по себе. Ведь он, признаемся, все же не подлый, и разные книжки садовник ему читал. Когда речь не о нем, он низкие души очень удачно отличит и заклеймит. Садовнику, кстати, тоже достанется: о чем, дескать, думал, когда чертополох пестовал.

Но садовник не виноват. Как сказано у Фенелона, один только Бог подает нежное и доброе сердце.  А  все прочие сердца как ни старайся побуждать благородными примерами,  сколько ни бейся — все выйдет вздор и слезы.

Коварство: без обещаний 

Коварство — злонамеренность, прикрытая показным доброжелательством.

О дева-роза, я в оковах... И еще несколько красивых слов о том, что, дескать, и пусть, и не стыдно (с глубоко затаенным чувством собственного достоинства). Можно подумать, человек не сам на себя взгромоздил цепи и вериги. Можно подумать, роза для того расцвела, чтобы под цветами скрыть злонамеренные шипы. Никто, впрочем, в точности не знает, для чего цветут розы.

Государство просится в рифму совершенно напрасно: коварным человек может быть только в частной жизни, до тех пор, пока не берется исполнять функции патриота и гражданина. Злонамеренность, доброжелательство — это не термины политологии или социологии. Частный человек — в какие-то высокие моменты своей жизни — перестает быть общественным животным. Поэтому изучают психологию масс (толпы, власти), но частного человека изучает психиатрия (с ее неменяющимися приемами; ведь и то, что составляет душу, пребывает неизменным).