Расширив ноздри, кося глазом и прижимая уши, Лилли стремительно и легко перелетела забор из прутьев, каменную стену из кирпичей, двойной плетень...

Одно за другим, перемахивая препятствия, неслась она к финишу. Сохраняя, даже наращивая скорость после каждого барьера, успевала подготовиться и спружинить перед следующим. А ведь между барьерами было всего-то семь метров. Лилли была великолепна. Михайловский манеж инженерного замка Санкт-Петербурга рукоплескал.

Маннергейм нёсся на стремительном коне, паря над ареной. Копыта лошади, едва касаясь песчаной дорожки, словно возносили коня и всадника над гудящим восторгами манежем, над временем, над тревогами и проблемами подходящего к концу девятнадцатого века.

Шла весна девяносто второго. Юный корнет Маннергейм был ещё импульсивен и горяч. Спустя многие годы он сохранит огонь души. Но этот огонь будет бушевать внутри и подчиняться разуму мудрого человека, генерала, маршала.

Энергия кипела в нём, выплёскиваясь в шумные победы на скачках. Он был лучшим среди конников гвардейской кавалерии. И его мощь, его душевная сила каждый раз словно передавалась его коню, и конь, сливаясь со всадником воедино, становился непобедим.

Недаром эта Лилли не признавала других наездников и сбрасывала, сильная и своенравная, любого, если это был не Маннергейм.

Он мчался по манежу, обгоняя время, и его алый колет, гвардейская форменная тужурка, с галунами по прибору, его фуражка с белой тульёй и алым околышем, его разгорячённое лицо и его неудержимая лошадь, — всё светилось и сияло победой, успехом. Началом его великого подъёма в мире людей.

Ещё совсем молодой корнет Маннергейм прочно сидел в седле. И уже стремительно и легко брал любые барьеры жизни.

Он ехал рысью, окружённый группой своих офицеров. Копыта коней издавали чавкающие звуки, и жидкая грязь размокшей от дождей дороги летела из-под копыт. Но, как ни странно, лошади пока оставались чистыми, не говоря уже о седоках. Таково умение умных кавалерийских коней, проносясь даже по осенней грязи, сохранять чистым свой круп.

Через огромные грязевые потоки, созданные судьбой, пришлось проскакать на коне, а порой и пройти пешком барону Маннергейму. Но он, как и его кавалерийский конь, как и каждый конь в его судьбе, сумел пройти через грязевые потоки войны, революции, жизни, политики и сохранить чистоту своих рук и своего сердца.

Кони ехали рысью, генерал Маннергейм немного вырвался вперёд, сопровождающие старались не отставать. Звонко и хлюпко чавкали копыта коней, тяжёлый дым стелился по земле, покрывая и холмы, и недалёкую рощу, и виднеющийся вдалеке берег Вислы.

Отдалённый грохот артиллерийских орудий, и своих, и противника, раскатывался по округе, создавая привычный и несмолкаемый шумовой фон войны. А в свежей памяти генерала, перед его глазами, всё ещё словно стоял великий князь Николай Николаевич, такой же высокий ростом, как и Маннергейм.

Его высочество был одет в мундир лейб-гвардии Казачьего полка, его аккуратная седеющая борода была округлённой, усы аккуратно подстрижены. Эполеты торжественно поблескивали, как и ордена на груди.

— Густав Карлович! — Его высочество улыбался. — Я вручаю вам за боевое умение и личное мужество, проявленные при взятии Климонтова, Опатова, при прикрытии стрелковых бригад мобильной группы, за верную службу, орден Святого Георгия IV степени! От имени Его величества и от себя лично! — Главнокомандующий пожал руку Маннергейму. За минуту до этого он вручил такой же орден генералу Дельсалю.

— Служу России, Ваше императорское высочество!

Это было в штабе 9 армии, в крепости Иван-город. Командующий армией генерал от инфантерии Платон Алексеевич Лечицкий стоял рядом и улыбался. Он от души радовался за барона.

...Маннергейм сам всегда проверял рекогносцировку местности перед выполнением любых оперативно-тактических задач. Поскольку это было вблизи линии фронта, противник, случалось, мог разглядеть конную группу. Было понятно, что это высшие офицеры русских. Вот и сейчас завыл артиллерийский снаряд и разорвался где-то на полсотни саженей дальше скачущих всадников. Дым, хотя и мешал прицеливанию, но неприятель всё-таки открыл огонь. Поздно. Генерал с сопровождающими уже скрылся за берёзовой рощей.

Всю дорогу барон молчал. Если молчал генерал, молчали и офицеры. Прошло всего два с небольшим месяца войны, а он сумел побывать на самых горячих плацдармах фронта и выиграть ряд сражений. В путанице приказов и неразберихе войны, он сумел самостоятельно найти верные, порой, неожиданные решения. И тем самым находил единственный путь к победе. Подчас жестокий и опасный. Но находил.

Уже было ясно, что, проводя войсковые операции, Маннергейм умеет сохранить личный состав своего соединения. Это создавало в людях чувство уверенности, офицеры тянулись к нему, гордились им. Генерал, который побеждает, но при этом умеет сберечь людей, получает на фронте солдатское признание. Там, на передовой, всё это на виду. Лишние потери не скрыть даже генералу, облачённому полной властью над подчинёнными.

Умение после боя сохранить силу, боеспособность частей, строго соблюдая боевой порядок, тоже дар полководца. Этот дар в дальнейшем повлиял решающим образом на создание армии, укрепление её в боях, на уверенность и веру в победу офицеров и солдат.

...Дым войны, стелясь по земле, смешивался вдали с низкими облаками. Конники подъехали к одноэтажному деревянному дому, где располагался штаб бригады. Барон ловко спрыгнул с коня, передал поводья помощнику, поправил шашку у левого бедра и, скрипя сапогами, поднялся на крыльцо.

1918.

— Смотрите мне в глаза, генерал!

— Я... смотрю, господин генерал!

— Вы что, палач? Как вы решились на такое?

Генерал Вилкман смущённо молчал.

— Это чекисты расстреливают людей! Чекисты! Бандиты! Вы это понимаете, генерал Вилкман! Мы победили противника, разгромили красных! Мы теперь здесь хозяева. Но это значит, что мы отвечаем за жизнь подвластных нам людей!

— Но... господин главнокомандующий...

— Молчите, генерал!

Вилкман молчал. Он не был палачом, жаждущим крови. После разгрома красных в Виипури было задержано много комиссаров, разведчиков противника... И он, жёсткий и бескомпромиссный, санкционировал расстрелы. Которые оказались массовыми...

Офицеры, сопровождавшие главнокомандующего, тактично остались в стороне.

Лицо Маннергейма покраснело. Он говорил негромко, но зубы его были сжаты. Именно он, Маннергейм, несёт ответственность за эти расстрелы как главнокомандующий. Перед общественностью и историей.

Но главное было не в этом. Он, Маннергейм, категорически не принимал расстрелы и казни без суда и следствия. Тем более, после боевых действий. Вилкман — смелый и умный командир, достойный человек. И вот нате вам... Маннергейм был крайне расстроен и раздосадован. Он этого не ожидал от Вилкмана.

Спустя много лет, в конце сентября 1941 года, перед штурмом Петрозаводска, фельдмаршал Маннергейм напомнит командующему Карельской армией, генерал-лейтенанту Хейнрихсу:

— Генерал, прошу вас, когда ваши части войдут в город, не повторите ошибку Выборга в 1918 году.

И генерал Хейнрихс, конечно, поймёт своего главнокомандующего.

...Он стоял в своей белой папахе и расстёгнутой длинной шинели, смотрел на эти Аннинские укрепления. Здесь и произошли недавние события. И ему вдруг показалось, что на этих камнях, где происходили расстрелы, на холодных тёмно-серых каменных плитах, бурыми пятнами выступает кровь...

— Кто разрешил вам, господин генерал, как это делает ЧК в Петрограде, хватать и расстреливать людей только за то, что они не говорят по-фински или носят русскую форму? Кто разрешил вам это?!

Генерал Вилкман молчал.

Маннергейм резко повернулся и пошёл к машине. Группа офицеров двинулась следом.

1941.