Однако из головы никак не шел нередко повторяемый Дюпеном обет: «Amicis semper fidelis»[7]. Конечно, обет сей был взаимен, но как встать плечом к плечу с другом перед лицом опасности, если нас разделяют воды Атлантического океана? И как я сумею простить самого себя, если Дюпен падет от рук человека, желающего моей смерти?

Дурные предчувствия никак не давали заснуть, и посему я тихонько, как вор, прокрался к письменному столу. Катарина теплым пушистым воротником улеглась мне на плечи и довольно заурчала, а я написал Дюпену предостерегающее письмо, но тут же принялся его переписывать, стараясь держаться более спокойного тона. Я знал: сочтя мое предостережение плодом разыгравшейся фантазии, друг вряд ли воспримет его всерьез, а посему подробно описал и все присланные мне странные предметы, и чертеж, указывавший, как собрать из них макабрическую диораму, и умозаключения, приведшие меня к мысли о том, что опасность угрожает ему.

«Боюсь, вы в беде, – писал я. – Похоже, мой враг желает вам зла лишь оттого, что вы – мой друг. Прошу вас, примите все возможные меры предосторожности и немедля дайте мне знать, что вы в безопасности».

Запечатав письмо воском, я понял, что более сделать не могу ничего – ну, разве что молиться за Дюпена либо попросить об этом отца Кина, однако мрачная тревога не позволяла вернуться в постель. Не отдавая себе отчета в собственных действиях, я присел на корточки, поддел ножом и приподнял край половицы подле стола, засим руки, словно по собственному разумению, полезли под пол и вскоре нащупали шкатулку красного дерева, укрытую в сем импровизированном тайнике. С тех пор, как мы переехали в дом на Седьмой Северной, я в нее не заглядывал, но, зная, сколь скверно сказывается на мне ее пагубная власть, спрятал ее под полом в кабинете. Но вот теперь она стоит передо мной, а ключ, хранившийся в ящике стола, уже в руке… Не сумев совладать с собой, я отпер замок и поднял крышку. Склонившись над шкатулкой и заглянув внутрь, я едва ли не ожидал узреть внутри лишь пустоту – результат некоей темной магии, но, к моему облегчению, а может, напротив, к ужасу, стопка писем покоилась внутри, словно труп, а с верхнего листа бумаги зловеще взирал на меня все тот же фиалковый глаз.

«Неужто ты вправду поверил, будто сможешь спастись, схоронив меня в этой могиле? Будто взгляд мой не отыщет тебя из глубин сего склепа? Мне видимо все и все ведомо. Я есть свидетель истины и страж справедливости».

Меня вновь объял ужас. Впрочем, возможно, он и не покидал меня – просто в этот момент пробудился, точно некое существо, полумертвое, но так и не сдавшееся на милость всепобеждающих могильных червей.

Воскресенье, 10 марта 1844 г.

Этот странный ритмичный перестук я бы отнес на счет ветра, не предполагая иного, однако Сисси воскликнула:

– Как интересно!

Оставив завтрак, она поднялась из-за стола и прокралась к окну кухни. Там, за окном, трепетала тень. Выглянув наружу из-за плеча жены, я увидел малиновку, устроившуюся на подоконнике и стучащую клювом в стекло.

– Уж не хочет ли она войти? – спросила Сисси.

Стоило ей произнести это, малиновка развернулась, взмахнула крыльями и была такова.

– Сегодня у нас будет гость, – объявила Мадди.

– Вот как? И кого же мы ждем? – спросил я.

– Это уж у малиновки спрашивай, – пожав плечами, ответила теща. – Есть такое старое сельское присловье: увидишь поутру красногрудую малиновку, жди гостей в тот же день.

– Как же умно с ее стороны предупредить нас заранее! – рассмеялась Сисси. – Теперь у нас есть шанс подготовиться к приему таинственного гостя.

– Ну, особенно готовиться незачем, – заметил я, – ведь во всем доме нет ни пылинки.

Мадди слегка улыбнулась, однако слова мои ее явно порадовали.

– Можно приготовить чего-нибудь к чаю, – предложила жена. – У нас есть ежевичный джем, грецкие орехи и сушеные яблоки.

Мадди кивнула, точно создать из сих ингредиентов некий деликатес было проще всего на свете.

– Гостям я была бы рада всей душой, – проговорила Сисси. – Воистину, февраль – длиннейший месяц года, а март хоть и сулит весну, все его посулы лживы. Вот уж треть месяца позади, а холода все еще держат меня взаперти.

– Ничего, дорогая, весна не за горами. А всякий гость, что являет собою лишь вымысел из бабкиных сказок, вполне обойдется чаем.

Сисси понурилась, и это немедля заставило меня пожалеть о своих словах.

– Однако я выйду наружу и поищу для обещанного малиновкой визитера чего-нибудь вкусненького, – пообещал я, целуя ее в щеку.

В воздухе веяло холодом, дорожка покрылась скользкими островками льда, однако утро выдалось ясным, и это, судя по дружеским приветствиям встречных, обращенным ко мне по пути вдоль Седьмой Северной, исполнило души сограждан оптимизма. Вскоре впереди показался купол и циферблат часов крытого рынка – туда-то я и направлялся в надежде найти для Сисси какое-нибудь лакомство. Здание рынка было окружено целой флотилией фургонов, с которых важные фермеры и рыбаки торговали различной провизией. Внимание мое привлекла дебелая сельская женщина за прилавком, с неожиданным вкусом уставленным разнообразными фруктовыми консервами. Горлышки стеклянных банок были довольно мило повязаны лоскутами ткани, перетянутой ленточками. Что ж, если не удастся найти обожаемого женой песочного печенья, вернусь и куплю у сей леди банку-другую персикового конфитюра.

Обычно над рыночной сутолокой гудела дружеская болтовня, но сегодня внутри царило мрачное беспокойство. Мне пришлось грубо проталкиваться сквозь поток покупателей, как мужчин, так и женщин, с непривычной поспешностью стремившихся к выходу. Неподалеку от центра зала, у столика, с коего женщина примерно одних с Мадди лет торговала носовыми платками тонкого льна, собралась небольшая толпа. Перед торговым заведением швеи, нос к носу, точно бойцовые псы на заднем дворе таверны, стояла пара громил самого звероподобного облика.

– Ступай к своим, на Кенсингтонский рынок! – рычал, сжав кулаки, тот, что повыше ростом.

– Она в полном праве здесь торговать, как и мы все! – огрызался второй. В его голосе явственно слышались нотки ирландского говора, и я ни на минуту не усомнился, что седовласая торговка носовыми платками также недавно покинула ту же родную землю.

– Это наш рынок! Мы сколько лет уже здесь торгуем, – не уступал краснолицый здоровяк, тыча пальцем ирландцу в грудь. – А пришлые вроде тебя хлеб у нас отнимают!

Дабы придать своим словам весу, краснолицый толкнул противника в плечо. Испуганная женщина принялась поспешно собирать товар: если ее столик опрокинут, белоснежный лен безвозвратно погибнет под каблуками драчунов. Эх, будь у меня деньги, купил бы все ее платки до одного! Собравшиеся вокруг зашевелились, разделившись на два враждебных лагеря, и я почел за лучшее примкнуть к спешившим выйти, оставив разгневанную толпу позади.

Удаляясь от рынка, я с грустью видел вокруг новые и новые конфликты, затевавшиеся так называемыми «нативистами» – то есть урожденными филадельфийцами протестантской веры – против приезжих. Невольно вспомнилась моя собственная бабушка, актриса, покинувшая Лондон, чтоб поступить в один из бостонских театров и вместе с моей матерью, тогда еще маленькой девочкой, начать новую жизнь среди бродячих актеров. Когда же я сам был ребенком, приемный отец перевез нас с приемной матерью в Лондон, где мы и прожили пять беспокойных лет, пока он, пытая удачи в столице Англии, едва не разорил семью. Кто-кто, а уж я-то знал, какова она – жизнь новоприбывшего в чужих, незнакомых краях! Я понимал, какие ничем не заслуженные страдания приносит один лишь тот факт, что ты «не местный», не из тех, кто рожден в этом городе или этой семье!