Он был обречён с самого начала.

(Способ выразить чувства)

Ведаму было не привыкать обходиться без слов, и в своих чувствах он впервые признался так: губами приник к запястью, к узкой изящной ладони, к нервным и одуряюще длинным пальцам, чьи подушечки украшали едва заметные шрамы, так похожие на его собственные.

Следы от работы с камнями душ…

Ведам боялся надеяться, что его поймут правильно, и всё равно надеялся. Но когда эти с ума сводящие пальцы ему ответили, когда коснулись лица, когда, чуть дрожащие, обвели ему бровь и несмело скользнули к скуле, он тоже всё понял без лишних слов.

Им с Таем непросто было открыться друг другу, но Ведам не переставал пробовать.

(На расстоянии)

Он был так близко и так далеко! Протяни руку, и сможешь коснуться щеки, и проследить один из рубцов, перечертивших бровь, и расплести тугую аспидную косу…

Протяни руку, и в лучшем случае схлопочешь по пальцам.

Дураком Ведам не был: с первого взгляда различил следы пыток и хорошо представлял, что может скрываться у Тая под одеждой. Такие раны никогда до конца не заживают и меняют не только внешне. Нужны невероятные смелость и сила, чтобы снова рискнуть кого-то к себе подпустить, но и смелости, и силы у этого мера имелось в избытке.

Доверие Тая было непросто завоёвывать, но Ведам знал: оно того стоило.

(Ссора на пустом месте)

Ведам не считал себя обидчивым, но были вещи, задевавшие его за живое: хлёсткое “ненормальный!”, намёки, что звания он получает “за красивые глазки”, или неуважение к стражницкой службе. Тай успешно обходил эти подводные камни — кроме того раза, когда попросил снять шлем и умудрился мельком, но зацепить все три.

Тай отослал тогда стража-куратора прочь, как надоевшую собачонку — и Ведам залаял в ответ, не думая даже, что тот и сам растерялся. Казалось, его пристальный взгляд вытягивал на свет все Ведамовы странности и нелепости, сдирал с него выдержку вместе с кожей…

Они с Таем редко ссорились на пустом месте: нужда научила их обезоруживающей честности.

(Нежность)

Хан бодрумских нищих не разрешает детям побираться: сгоняет их в храмовую школу, выучиваться читать и писать. Тай знает цену образованию и сам очень любит книги; жаль, что глаз устаёт слишком быстро, и подолгу пялиться в буквы он больше не может…

Иногда Ведам читает ему вслух, морщась от звуков собственного голоса: пухлые приключенческие романы, бретонские новеллы в легкомысленных обложках… У Тая длинные, чёрные как эбонит ресницы; с каждой улыбкой они чуть подрагивают, и Ведам чувствует, как они щекочут ему кожу — даже когда сидит на другом конце комнаты.

Рядом лежать, конечно, всегда приятнее — особенно когда Тай засыпает, положив ему голову на плечо.

(Секс)

Фантазии, которыми Ведам перебивался первое время, были не особо изобретательными: обычно он просто касался себя так, как привык, но вместо собственных рук представлял руки Тая. Дело было не только в Ведамовой неопытности: поначалу он и видел-то только руки да лицо, и домысливать что-то казалось почти кощунством. Зато какие то были руки! Изящные, и смертоносные, и с магией, дремлющей на кончиках длинных и ловких пальцев — руки, которые хочется боготворить и которым так сладостно отдаваться!

Первый их опыт выглядел примерно так же, как грезилось одинокими ночами: в одежде, одними пальцами… Впрочем, общение с Тависом быстро расширило Ведаму горизонты — и разнообразило арсенал фантазий.

(Строительство мостов)

Когда Тавис впервые для него разделся, Ведама закоротило, как угодивший под пресс анимункуль. Одно дело — догадываться и воссоздавать из деталей пережитое, и совсем другое — видеть всю карту перенесённых возлюбленным пыток и слышать за каждым шрамом эхо отчаянной боли, вплавленное в его естество.

Чёрная ярость, какой Ведам очень давно не испытывал, захлестнула его с головой: уже тогда он понял, что больше не сможет терпеть и держаться на расстоянии.

Не сразу вышло отринуть эгоистичные мысли, но Тавису приходилось куда тяжелее, и Ведам всё-таки справился: опустился на колени, заранее вымаливая прощение и выражая любовь — неумело, но искренне.

Перед грядущей разлукой непросто было насытиться.

(Долго и счастливо)

Ничто так не укрепляет отношения, как совместные думы об утилизации отрубленных голов.

Тавис предлагал избавиться от останков “проверенным способом”, предусмотрительно не вдаваясь в подробности: не хотел ставить любовника-стража в ещё более двусмысленное положение. Ведам же противился: понимал, что Тавис боится за него, боится оставлять при себе улики, и только поэтому не рассматривает иных вариантов.

В итоге решили так: головы не убегут, и ещё будет время, чтобы придумать выход… и обнаружили, что укоризненный взгляд мёртвых глаз обоих до полубезумия возбуждает.

В некоторых вопросах Ведам и Тавис были на удивление единодушны, и потому их ожидало нескучное и почти сказочное “долго и счастливо”.

========== Императрица проводит инспекцию ==========

Тай редко позволял себе подолгу разлёживаться в постели, но в этот сандас решил сделать исключение. В конце концов, имеет же хан право на отдых? Тем более когда никаких срочных дел не намечается, а Ведам, взяв на службе отгул, уехал справлять именины матушки, и пустоту в форме Ведама тут же заполнила душная, расхолаживающая жара, в кашу мешающая все мысли и погружающая Бодрум в сонное оцепенение.

Не хотелось никуда идти, и ничего решать, и вообще шевелиться — а вот грезить, словно чувствительная девица, оказалось легко и приятно.

Начиналось всё довольно невинно: удобно обложившись подушками, Тай развалился поверх одеяла, смежил веко, и перед внутренним взором встал Ведам, каким он его увидел впервые: брови вразлёт, строгий пронзительный взгляд, встрёпанные от шлема волосы, что в неверном освещении склада казались почти рыжими…

Подле Ведама Тай, конечно, совсем раскис: готов был, мечтательно улыбаясь, с упоением подбирать названия для этого удивительного оттенка — нежно-ореховый? цвета горчичного мёда? Он никогда не чувствовал себя вправе просить, но Ведам, угадав его невысказанное желание, отрастил волосы, пока болтался по Вварденфеллу, и Тай от них просто дурел… Хотя, если начистоту, славный капрал Ормейн одуряюще действовал весь, от чуть заметной ямочки на подбородке до неровного шрама на щиколотке — после злополучного открытого перелома.

Тай постоянно разрывался между двумя противоположными желаниями: спрятать Ведама от посторонних глаз, утащить в нору, чтобы самому любоваться — и хвастливо всем демонстрировать, мол, посмотрите, он мой! Он сам меня выбрал!

Запечатлеть бы его как святого Фелмса, в модной западной манере — и подарить анонимно, скажем, городскому совету! Пусть эти нетчи надутые продолжают парить над грешной землёй, не подозревая даже, какая тайна спрятана у них на виду — так можно и на двух стульях усидеть… Жаль, что уговорить Ведама попозировать казалось задачей почти непосильной: он и Таевы прямые взгляды не мог подолгу сносить, что уж тут говорить о взглядах незнакомых живописцев?

Мало радости в том, чтобы смущать любовника, однако смущался Ведам удивительно красиво: казалось, и кожа тёмная, а заливался румянцем весь, от пятен на лбу и на скулах — и ниже, ниже…

Возбуждение расползалось следом, и Таева рука потянулась повторить этот маршрут, как вдруг в дверь поскреблись — скорее оповещая, чем спрашивая разрешения.

Только один мер мог позволить себе такое панибратское отношение к бодрумскому хану, и Тай судорожно кинулся приводить себя в порядок: Варона, конечно, видела его всяким, однако дрочить у неё на виду готов он не был….

— Ты часом не заболел? Полдень скоро, а всё в постели валяешься.

— Не дождётесь, — буркнул Тай, привычно отмахиваясь от её опеки. — Что, пару лишних часов поспишь, и уже всё разваливается?

— Да вроде пока стоим! Но если ты так не рад меня видеть, то я ведь уйду, и шербет с собой унесу: и смородиновый, и комуничный.