Стюардессе Жанне было всё равно, что происходило кругом, её рейс улетел с два десятка лет тому назад, позабыв позвать следом алюминиевым крылом, а негритянский абориген заблудился в сонном краю барабанов да жёлтых банановых деревьев, пригретых солнцем тропической Боливии.

Николас под боком шевельнулся. Промычал что-то непонятное, разлинованное по выверенным клеточкам да полосочкам, блеснул этим своим нервирующим радужным браслетом, чертящим для мира новую пацифистскую дорогу, на стези которой все вдруг заново становились немножечко чуточку более равными и могли сами решать, кого, когда и для чего им хотеть-целовать-любить.

К тому времени Мишель уже хорошо понял, что белоголовый чудак нарочно мельтешил перед ним разноцветной вычурной радугой, нарочно окунался в глаза медленными скользящими взглядами, чересчур пристально и внимательно хватаясь за каждую щепотку отданной взамен реакции.

Запоминал, что мальчишка с непривычной глазу внешностью всё прекрасно замечает, улавливает, пробует на вкус, делает свои выводы, как будто бы даже принимает правила предложенной игры, но…

Не уходит.

Не по-английски, не по-французски, не просто по-человечески — никак вообще.

Мальчишка всё так же оставался рядом, терпел, неосознанно хватался, пробиваясь сквозь собственный удушливый страх, трясущимися анемичными пальцами за ускользающую надежду и неумело вышептанную молитву, чтобы жёлтый автобус затерялся нынче ночью в вечных снегах и вечном Рождестве, чтобы сбавил ход, заглушил мотор, перегрелся или перегорел, забыл повторённый по кругу путь и никогда не довёз его до пункта скорого назначения, у которого, если признаваться самому себе по-искреннему, а не как принято, никто никого не ждал, никто никем не интересовался, повторяя разбитой пластинкой заезженный хит в исполнении вековечных «Всё Как У Людей».

— В детстве я предпочитал верить, будто добрый Санта приходит только к тем, кому особенно плохо и кому он в разы нужнее. Например, к калекам, к тем, кто неизлечимо болен, кому совсем нечего есть, негде жить, не с кем поговорить… — голос белого пса удивительным образом сливался с качкой мягко гудящего автобуса, оплетал внутренности бессильно поддающегося его чарам Мишеля, не позволяя ни перебить, ни показать зубов, ни сказать ни единого слова противящегося недовольства. Юноша, поддавшийся и оглушённый, слушал, следил краем глаза за плавными «па» подрагивающих собачьих пальцев, всё пытающихся и пытающихся к нему дотянуться, дотронуться, приласкать… — Эта вера отчасти помогала мне держаться. Наверное, я имею право сказать, что мне не очень повезло с детством, и хотя мне всегда мечталось встретиться с добрым дедушкой, разносящим свет, любовь и неподвластные никакому человеку подарки, мысль о том, что кому-то бывает хуже, действительно подбадривала. Когда я сообразил, что на свете, должно быть, миллионы тех, кому поганее, чем мне, раз Санта не успевает показаться даже ни на один глазок, то неожиданно сумел твёрдо подняться на ноги и раз и навсегда прекратить себя жалеть… Правда, со временем всё меняется, и свойство это не то чтобы такое уж хорошее, Миша… Не согласен?

Отзвук собственного — странно и непривычно искаженного — имени из чужих губ казался Бейкеру до дрожи нереальным, отдающимся в крови лёгким призраком безымянных опасений, каким-то таким особенно жестоким, будто бы у вечного на тысячу лет сухоцвета распустились вдруг зелёные листья, познавшие солнечные касания и тут же снова отмершие, ушедшие, свалившиеся к корням грудой коричневой шелухи.

Он, чем дальше, тем неостановимее теряющий прежнего себя в причудливой магии ночи всех ночей, тряхнул от греха подальше головой, вернул лицу натянутый угрюмый оскал — одной лишь жалкой привычкой да на всякий, не особо чем уже способный подсобить, случай. Недовольно и недоверчиво пробурчал пустое ничего о таком же пустом ни о чём, сам не зная, приглашает продолжить начатый рассказ или предупреждает, что пора прекращать.

Уайтдог, впрочем, без особых раздумий выбрал тропинку первую, донельзя колючую, заброшенно-терновую, в цвет пролитой крови. Одарил мучающегося сомнениями юнца ласково-грустной улыбкой и, закончив, наконец, вертеть в руках свои бестолковые игрушки, грузно откинулся на спинку сиденья, запрокинув голову да уставившись в серо-чёрную темень подрагивающей наверху полки.

— Спустя годы я, что называется, вырос и, сам того не заметив, начал думать, что всё это время ошибался. Что Санта Клаус, наоборот, прилетает лишь в те дома, где, как ты и сказал, действительно живут хорошо. Где накормленные здоровые дети, жизнерадостные пушистые питомцы и вроде бы ладные любящие семьи. Где не случается никаких сальто-мортале, где никто не знает, как выглядит дыра дырейшая и где вообще имеются деньги набрать злополучный номер да вызвать к себе на ночь личного продажного Санту — этакая маленькая слабость, ежегодная необходимость, дабы потешить самих себя, поддержать в жаждущих новых игрушек детишках веру, хоть вера та им давно уже и не нужна, ну и, быть может, тупо так покрасоваться перед чуть более стеснёнными в средствах соседями. Санты-то, думается мне, стоят в нашем с тобой мире отнюдь не дёшево… Наверное, я стал ужасным человеком. Наверное, с возрастом многие из нас приходят к чему-то такому, но… я никуда не могу подеваться от этих мыслей, сколько бы ни пытался, понимаешь… Честное слово. Когда-то я верил в передовицы о несчастных калеках, нуждающихся во внимании доброго деда с набитым красным мешком, а теперь верю передовицам другим, где этот самый дед летит к тем, у кого десертный кусок жирнее да слаще, а под ёлкой оставлена пухлая пачка зелёных банкнот… Вот так вот, отвечая на твой замечательный вопрос, я и верую в Санта Клауса, Миша.

Он снова улыбался — теперь разодранно и разорённо, по-осеннему и с пыльной порошей на дне потускневших да постаревших на добрый десяток украденных лет зрачков, и Мишель, впервые выдержавший направленный на себя вопросительный взгляд, в итоге лишь чуть неуклюже кивнул в сторону развешанных тут и там безделушек, сонно перемигивающихся в жёлтых лучах искусственной лампочки.

— Тогда к чему эта дребедень, если ты… Если всё так?

На всякий случай он предупреждающе насупился — понятия ведь не имел, какие ещё фокусы собирался выкинуть непредсказуемый и сумасшедший знакомый незнакомец, а преждевременно открываться, признаваться и принимать при всём огромном желании позволить себе не мог.

Уайтдог, рассеянно проследивший за синим-синим взглядом, задумчиво сморгнул, вильнул из стороны в сторону головой, словно бы напрочь успев позабыть о том, чем ещё только что занимался с усердием октябрьского жнеца на пшенично-тыквенной жатве.

Лишь много позже, когда Бейкер вновь недовольно зарычал себе под нос, кое-как нагнал упущенное, встрепенулся, собрался, просиял и… сволочь же такая, совсем того не гнушаясь, с игривой усмешкой продемонстрировал мгновенно вспыхнувшему мальчишке кончик дразнящего розового языка.

— А-а-а… Вот ты о чём. Так это вовсе не для Санты. Это для тебя и меня. Немного уюта никогда не помешает, верно? Особенно в ночь на Рождество. Я сейчас возвращаюсь домой из очередной пресловутой командировки, и хоть в доме том никто меня не ждёт, отказать себе во всей этой… дребедени, позволь мне снова у тебя позаимствовать, отчего-то не смог. Подумал, что вдруг хоть однажды за всю мою жизнь она пригодится и… Не знаю уж каким чудом, а и правда вот… пригодилась. До сих пор в это поверить не могу, по правде тебе сказать… Так что это всё только для нас тобой, глупый. Только для нас.

Это последнее «для нас с тобой» прозвучало настолько изнанкой навыворот, настолько с поднявшимся к покрасневшим вискам сердцем и настолько… болезненно-лично, что Мишель даже не нашёл в себе сил вставить в разбирающий по кускам монолог ни малейшего слова, звука, жалкого писка.

Передёрнулся только поднявшимся из занывшего желудка кусачим холодком, уставился себе под ноги и, обескураженно хмурясь, не замечая того, что делает, принялся теребить ногтями проглядывающую в разрыве между бёдрами подушку сиденья, едва не выдирая из той шматки жёсткой сопротивляющейся плоти.