Собственно, последний чёрт-те знает кто, волей издевательской судьбы усевшийся не где-то, а прямиком и точнёхонько за спиной у Мишеля.
Этот чёрт-те кто издавал слишком много шума на себя одного, пах безумной смесью из медовой корицы, приправочной гвоздики, острого имбиря и кардамона, присыпанного горькой шоколадной сытью, время от времени лягался — то ли устроиться никак не мог, то ли, как говорится, Бог наградил. Задевал спинку откинутого Бейкером сиденья, постоянно возился-шуршал-возился и один только дьявол знает, что делал ещё, в конце концов практически насильно, хоть и без непосредственного вмешательства, вынудив нелюдимого юношу разбудить клетчатую стюардессу и выкупить у той на грядущую ночь поношенные старые наушники, чтобы обезопасить и сердце и слух оцифровками таких же поношенных старых киношек на экране салонного планшета — что угодно, лишь бы унять клокочущую в грудине злость и забыть про пинающегося идиота.
Мишель, пытаясь успокоиться и забыть, старательно, но не особо втекая в происходящее на экране, крутил по таблице одинаковые фильмы — один за другим, один за другим, лениво вслушиваясь в причудливую акцентирующую фонетику исковерканного вестернским Техасом или простачковой Аризоной английского. Ёжился, кутался в надетый на голое тело колючий пуловер из серой шерсти северного карибу — несмотря на оставленный работать обогрев, он умудрялся подмерзать, терзаясь между «попросить у проводницы этот её клетчатый плед» или «не попросить, оставаясь встречать жестокую зимнюю полночь холодным, зато кому-нибудь вопреки незапятнанно интровертным».
Оголодавшему желудку между тем тоже не хватало чего-нибудь уютного, желудок мученически ферментировался прогорклой кислотой, и если собственный небольшой бумажный пакет, прикорнувший на соседнем сиденье, пах в лучшем случае чёртовым сюрстрёммингом — забродившей сельдью норманнских берегов, потому что порой Мишель напрочь забывал о неудобном свойстве еды портиться от тёплого и временного, — то из-за спины…
Из-за спины долетали какие-то совершенно особенные, определённо измывающиеся запахи не то раскупоренного гречишного мёда, не то поджаренного с кленовым сиропом тростникового сахара, не то и вовсе густейшего вишнёвого какао, сдобренного ложкой верескового варенья.
Сладкой пищи Бейкер не любил, питать к той тёплых чувств не спешил, предпочитая обеды-ужины куда как более простые и без всяких извращённых излишков, заморачиваться которыми просто-напросто ленился, но именно сейчас, сегодня, в этот вот дурной Сочельник, в голодном сонном автобусе, с пресловутой еловой веткой под крышей и безрадостной конечной остановкой, обретающей облик извечно взлохмаченного непутёвого человека — тело обиженно и оскорблённо требовало горячего, печёного, сдобренного сахаром так, чтобы свело разнывшиеся зубы.
Живого.
Настоящего.
Хоть чего-нибудь настоящего в опостылевшей ненастоящей жизни, откуда попросту не отыскать выхода с зажжённым зелёным светофором, Небесный ты Господь.
Давящий на нервы брыкуче-медовый тип за спиной жрал, ёрзал, шебуршился.
Мишель листал изученную вдоль и поперёк фильмотеку, темнел осунувшимся лицом, пил из невидимой и несуществующей купели пустой задыханный воздух и всё беспросветнее раздумывал, что жалкая попытка сорвать на пахучем неудачнике — и один чёрт, что неудачником здесь был и оставался исключительно он один — гложущий изнутри пар — вовсе не такая уж и плохая идея, когда…
Когда этот самый псевдонеудачник, окончательно потерявший стыд, крышу на плечах и всякую пресловутую совесть, вдруг взял да и…
Дёрнул его за прядь забранных в низкий хвост волос.
Случайно или нет — хотя чёрта с два, а не случайно, кто вообще поверит в подобную ерунду? — Мишель не стал даже пытаться разбирать: к бесу разборки, когда внутренняя истерия, накапливающаяся с момента кармического звонка, с какой-то особенной остервенелой радостью возликовала, отыскала спасительную отдушину, всеми десятью когтями ухватилась за подаренный слепой лотереей шанс дать себе волю и выпустить погибающего зверя-клеща, жадно выкачивающего душевную кровь из сочащихся капилляров, сосудов и венозных созвездий бегло-белых сердечных псов.
— Тебе что, жить надоело?! Какого хрена, а?! — взревел, едва справляясь с трясущимся — не думать, только не думать о том, что трясётся он совсем от другого — голосом, Бейкер, хватаясь за окна-сиденья и резким порывом поднимаясь на нетвёрдые ноги. — Какого хрена ты здесь творишь, ублю…
День, как и другие триста шестьдесят четыре злополучных дня до него, снова, вопреки только-только забрезжившим радостям, оказался в корне неудачливым, садистским, дрессирующим убиваться, мучиться, но неизменно терпеть, не скулить, молчать — ну каким ещё мог назваться поганый день, когда единственную возможность не задохнуться и остаться пожить намертво выбила такая же поганая подвесная полка для поганого же барахла, позабыто нависшая над головой?
Врезался Мишель со звенящей силой, с неподдельным искромётным чувством, с отдающейся тошнотой болью, чёрно-алым кружением в глазах, скрипом сомкнувшихся зубов и резкой вспышкой в надруганной макушке, спрессовавшей, если верить терзающим ощущениям, весь несчастный череп разом. Врезался и, не находя сил собрать из завертевшихся вокруг обрывков цельное полотно, так и рухнул обратно на примятое сиденье, впиваясь скривившимися пальцами в раскалывающиеся пульсацией виски.
За то, что чёртов ублюдский ублюдок, которого он даже не успел толком разглядеть, стал фактически единоличным свидетелем этого вот несмываемого унизительного позора, Бейкеру его нестерпимо сильно захотелось прикончить. Просто взять и прикончить, впиваясь клыками-когтями в скотскую глотку и терзая ту под едкий матерный рык до тех пор, пока поверженное тело недобитого медоносца не свалится прямиком к ногам.
Прикончить, дьявол всё забери!
Заслужил, замучил, пусть расплатится уже хоть кто-нибудь за всю его паршивую пародию на жизнь! Немедленно! Сию же секунду!
Прикончить его, и точка!
Только вот Мишель…
Мишель не прикончил.
Даже не окрысился.
Ни слова не сказал.
Вообще ничего, если уж на то пошло, не сделал: шарахнулся только — диковато и недоверчиво, — когда этот проклятущий тип, понятия не имеющий о каких-то там прописях правильных заповедей и чужого причитающегося пространства, оплаченного, между прочим, расценкой грёбаного билета, взял и, обманчиво успокаивающе улыбаясь проснувшейся да заозиравшейся в растерянности всклокоченной стюардессе, перетёк в свободное рядом с Бейкером кресло, безапелляционно притрагиваясь к плечу кончиками теплейших — такие вообще бывают на этом чёртовом свете…? — пальцев.
Кажется, он ещё и что-то говорил.
Кажется, обеспокоенно водил перед глазами пальцами руки другой, ненароком задевая разбросанные тут и там шелковистые волоски, так и манящие ненадолго, скользящим да таинственным движением, к ним прикоснуться.
Кажется, хмурил чересчур светлые брови и показывал прокравшиеся на бледное лицо морщинки, обосновавшиеся там не то от пожарящей внеплановой тревоги, не то просто так, потому что седой же какой-то, а значит, не такой и молодой, как краем скошенного глаза до этого чудилось.
Мишель должен был убивать и проклинать его за всё замечательное да хорошее, ещё раз убивать и ещё раз проклинать, пиная сапогами, локтями и выдранными из пазух сиденьями, а сам сидел, таращился, непонимающе потряхивал чумеющей головой, силясь отогнать от той навязчивое гудящее наваждение, и ни разу не понимал, что говорят потрескавшиеся губы напротив, складывающиеся в насмешливые беззвучные жесты подбитых стрелой индейских каноэ.
У мира вообще отключило питание, мир обесточился и потерял с прежней реальностью всякую связь, автобус остался желтеть в мокрой надрывной метели, и в отблесках сырого вьюжного снега, гроздьями налипающего на чёрные стекла, Бейкер отрешённо, проглотив кусающий за язык пыл, глазел на серебро чужих волос — не то и впрямь до глупости седых, не то просто перекрашенных, как давно уже стало принято, если надоедало находить по утрам в зеркале одно и то же знакомое замызганное лицо. На сталь взволнованных, то сужающихся, то вновь взрывающихся в космическом зрачке глаз. На непонятный и крючковатый, но давно уже сросшийся шрамный след, пересекающий левую щёку затянутой тонкой кожей белой полосой. На ещё более непонятную безделушку-каффу, венчающую левое ухо зубами чешуйчатого драконьего зверя, подушечной кошачьей лапой и позвякивающей от каждого — так вот откуда доносился этот звон, стучащий копытами заблудившегося Клауса — движения жестяной побрякушкой — кругловатой, с дымчатой спиралькой и единственным ромбовидным камнем, болтающимся на конце.
