Тип этот был не то на десяток лет старше самого Мишеля, не то не на десяток, а меньше, пряча настоящего себя за дряхлыми сединами стареющей на душу собаки; вполне развитое тело притаилось за полами и аккуратно подвёрнутыми рукавами вязаного кардигана дождливого окраса, а поверху шуршал и бархатился расстёгнутый дублет винного бургундского оттенка, отороченного по капюшону пушистой собольей шкуркой. Не хватало только, если хорошенько подумать, какой-нибудь нашивки лапландских странствующих оленей да холщового мешка за спиной — и получился бы недокормленный Санта из чьих-то несбывшихся грёз, променявший вытесненные миром сани на автобусную карету, колесящую небесные дороги в час английского обмена подарками да французского Ревейона — богатейшего воспевания полуночной праздничной трапезы.

— …в порядке…?

Мишель недоуменно сморгнул, дёрнулся. Нехотя протёр ребром ладони слезящиеся глаза и, мотнув на пробу головой — кружение никак не проходило, — непонимающе, но хмуро уставился на недоделанного святца, совсем не догадываясь, что сам сейчас похож на дикого, никогда не имевшего дома кота-инея, потерявшего вербеновую душу в пыльных можжевеловых снегах.

— Я спрашиваю, вы… ты… — Мишель непроизвольно особачился, не подозревая, что тем самым безошибочно помог невольному незнакомцу определиться с выбором. — Ты в порядке? Ничего себе не отшиб? То есть вижу, что отшиб, но, я имею в виду… Дай посмотрю? Хотя с такой-то гривой попробуй ещё разгляди, разбил ты там себе что-нибудь или не разбил… Но грива у тебя хорошая. Загляденье одно. Можешь сердиться, но не сказать об этом я просто не мог. Всё время, что сидел позади, смотрел на неё и думал, что до конца дней себе не прощу, если не плюну на всё и не притронусь. Поэтому вот и… тронул, да. Не подумал почему-то, что ты так бурно отреагируешь. Извини меня, хорошо? Мне правда очень жаль, что тебе пришлось испытать из-за меня боль. Это совсем не то, чего я от нашего с тобой знакомства хотел. Клянусь тебе.

Мишель от подобной наглости, завёрнутой в умопомрачительно-яркую коробку вылитых на одном дыхании не то не укладывающихся в голове откровений, не то каких-то совсем уж зарвавшихся насмешек, против собственного хотения обомлел, растерялся, рассыпался между гневом и скулящим непониманием, и способность к шевелению конечностями, осмыслению происходящего и складыванию банальных слов на время потерял, перепуганно наблюдая, как седой недоэльф, продолжая сохранять торжественную мрачность, и впрямь потянулся к нему навстречу, ухватился кончиками пальцев за воротник, требовательно нажимая так, чтобы непокорная голова и в самом деле взяла да и чуть наклонилась, а потом…

Потом, будто только так и надо, преспокойно полез под стянутые хвостом — глянцевитые и пахнущие сиреневым мылом — волосы этими своими настойчивыми животными лапами.

Вопреки тому, что вот прямо сейчас ехидную паршивую физиономию захотелось ударить так сильно, чтобы чокнутая седая дрянь пролетела сквозь весь салон, пробив собой одну-другую стекляшку или стену, сделать этого Бейкер, к собственному глубокому сожалению, толком не смог.

Не «толком» не смог тоже: и потому, что вот эта вот хренова… дворняга седомордая изрядно выбила почву из-под ног, обернув любую попытку замахнуться и схватить каким-то непростительно-жалким балаганным спектаклем, и ещё потому, что…

Эта самая дворняга, нисколько не меняясь в лице — да в морде, в морде она не менялась, гадина, — просто взяла и, проявив бесстыжую выучку, перехватила его запястье ещё до того, как неплотно стиснутый кулак обрушился не ломающим, так хотя бы оцарапывающим никчёмным ударом.

Пальцы дворняги держали крепко.

Так крепко, что Бейкер не сумел добиться ничего, кроме как продемонстрировать закравшемуся в сердце неприятелю явственнее проступившие посиневшие вены, стиснутые зубы и забившуюся грудную клетку, перегоняющую шестерёнки завертевшегося колеса колдовской сансары.

— Пусти, — наконец, постыдно и униженно приняв, что оказать достойного сопротивления так и не сможет, задето прошипел он. — Поняла, псина недобитая? Отпусти мою руку и вали обратно к себе.

Приблудившийся ничейный Санта Клаус, который без бороды и оленей, чуть приподнял похрустывающие морозом брови, умудряясь сохранять на искалеченной физиономии непоколебимую хромую участливость.

— Что это за «псина» такая, прости, пожалуйста? Да ещё и «недобитая». Тебе не кажется, что оскорблять человека, которого ты даже не успел как следует узнать и который проявляет о тебе беспокойство — пусть, ладно, он и сам не без греха, — крайне дурной тон? Тогда будет совсем неудивительно, если с такой запоминающейся внешностью, но скверным характером, у тебя не окажется ни одного маломальски близкого человека, и потому-то и получается, что ты… — внезапно он как-то весь разом померк, смолк, прикусил болтливые губы, с завалявшейся в глазах маслянистой темнотой поглядел на передёрнувшегося Мишеля. Как будто вдруг спохватился, понял, что напрочь перепутал адресатов, пожалел об открытом рте, решил даже сделать вид, будто ничего не было и ничего такого он совсем не говорил…

И всё бы хорошо, всё бы замечательно да расчудесно, только вот руки своей поганой не разжал и вот этого вот глаза-в-глаза не прекратил тоже, так и оставшись буравить то, что ни открывать, ни демонстрировать, ни даже просто соглашаться, будто оно в нём есть, Бейкер категорически не желал.

Водевильный, по всем фронтам бесящий, трижды непрошеный и трижды допекающий бледномордый тип, потерявший за душком распитого накануне куантро последнего летучего оленя, будь тот гарцующим Прэнсером или громовержцем Дондером, тем больше добивал, чем дольше вынужденный бессильный контакт продолжался; Мишель всегда умел — на свой извращённый лад, конечно — признавать того, кто обладал большей силой, нежели сам он, и точно так же умел эту силу принимать, не имея привычки бульварно доказывать слепому и глухому доисторическому миру, что бродячий король с иллюзорным колпаком и палкой из ложного золота в том бывает только один.

Он вообще никогда не стремился слыть ни королём, ни запальчивым сивым принцем, ни каким-нибудь внеочередным сильнейшим человеком на земле, ни даже пресловутым рыцарем или воином на страже навязанного порядка, в котором от порядка единица, помноженная на крионически замороженный ноль.

— Что я «что»? — чуть язвительно, чуть наигранно безразлично и чуть устало — пожалуй, усталость была единственным, что хоть сколько-то пахло редкой заезженной честностью — переспросил Мишель, отводя в сторону взгляд и прекращая, наконец, сопротивляться — пусть себе хватается за его чёртову руку, собака седая, если заняться больше нечем. Рано или поздно всё равно надоест, а спорить или скандалить, тем более впустую, больше почему-то не хотелось. — Если уж начал говорить, то договаривай до конца. Терпеть не могу таких вот тряпок, которые только и умеют, что чесать своим хреновым языком и тут же поджимать хвост, едва запахнет горелым.

Тип, который олений, выслушав его в подозрительно снисходительном молчании, сощурил глаза, пожевал губу. Задумчиво и рассеянно покосился на зажатую в пальцах руку, осторожно и неуверенно разжал свою хватку, наблюдая, как юнец, отдёрнув награждённую будущими синяками конечность, провёл по потемневшему запястью подушками пальцев, скованно разминая затёкшую плоть. Мазнул взглядом по заснеженному лицу в залегающих тут и там пятнышках-черняках, по длинной чёлке на мерцающие чахлым небом глаза, по собранным в хвост растрёпанным волосам, по поднятому воротнику пальто и обтягивающей шею горловине шерстистого пуловера с ершистым, как и характер его удивительного обладателя, начёсом…

— Поэтому ты едешь куда-то в грустном одиночестве в канун Сочельника, хотел бы я сказать… — с ноткой не такой уж и виноватой вины выдохнул седой пёс, меланхолично разводя беспокойными руками, а потом, чуть помолчав и уловив неожиданно беззлобное фырканье смирившегося с его присутствием Мишеля, с куда как более тёплой улыбкой договорил: — Но ведь и я делаю то же самое, верно? Выходит, и у меня характер отнюдь не такой хороший, как я тут пытаюсь тебе показать. Или, может, дело вовсе даже не в наших с тобой характерах, скверностях или что там бывает ещё, а в том, что мне и тебе просто…