Тогда поступила смелая мать, как было велено ей прозорливым бардом, и взобралась коню на спину.

Едва уселась она верхом, как тот час же легко и споро встал на ноги зверь, и, сперва тихим шагом, а затем все быстрее и быстрее, понес свою всадницу.

Но вот, уже так бежит он, как ни одна другая лошадь не в силах, и за раз перемахивает целые холмы и болотные заводи, все ускоряя и ускоряя свой, и без того быстрый, бег.

Свист ветра в ушах, да безумные всполохи мечущейся по небу луны в глазах – вот и все, что успела заметить мать Эленор, прежде чем взвился в небеса ее скакун, оторвавшись от земли. Едва поднялись они в воздух, как сразу стали стремительно нестись вниз, на встречу памятному озеру, где прежде выжидала духа женщина. Казалось, нет тому жуткому падению конца, как вмиг ударились они об воду, и холодные волны сомкнулись над их головами.

Но не утопленницей стала бедная женщина, а странницей меж миром живых и миром фэири. Ибо вместо того, чтобы тонуть, зверь с седоком стали будто бы спускаться по небу, к далекой земле внизу, и в то же время будто бы выезжать из-за горизонта, словно издали приближаясь к назначенному месту.

Все в том краю было как на смертной земле: и деревья, и холмы, только со всех сторон окружено темнотой, будто бы находится в глубоком и широком колодце, чьи стены теряются во мгле.

Спускаясь все ниже и ниже, стала различать женщина, что у деревьев вместо обычных листьев – листья водорослей, а травою на тех лугах была ряска, опустившаяся на дно. То тут, то там, проплывала мелкая рыбешка, словно птица, пролетающая по воздуху. В остальном же, казалось это место подобным любому другому в Абердшире, даже дом, стоящий в отдалении и имевший, по меньшей мере, восемь каминных труб, выглядел так, словно построен не духом на дне озера, а лэрдом в предгорьях. Только царило повсюду безмолвие и запустение: не шумели проезжающие телеги, не было нигде ни путевого указателя, ни межевого камня, не проходил никто живой по угодьям вокруг строения.

Стоило задуматься о том матери Эленор, как ударился копытами оземь келпи, и тот час же стряхнул женщину со спины, да так, что она покатилась кубарем, едва не переломав себе костей.

Охая и ахая, поднялась мать Эленор на ноги, отряхнулась, смотрит и видит: стоит перед ней английский лорд, и недобро улыбается.

– Что ж, довольно покаталась ты, и будет с тебя, – молвил он. – Теперь же покинь мои владения, пока не велел я своим слугам поколотить тебя, как следует.

– Ах, как же мне вернуться назад, где не ждет меня ничего, кроме нищеты и горя, лучше я наймусь я самой распоследней служанкой к тебе, господин, и, за кров над головой и кусок хлеба, стану во всем тебе верной и послушной, – отвечала ему мать Эленор.

Тут раздался звук, подобный тому, как если бы кто разбитый фарфор стал каблуком растирать об каменный пол: то келпи заскрежетал зубами.

– Вот еще! Стану я такую оборванку в свой дом пускать, чтобы та меня обворовала! – сказал он, и сделался лицом страшен: то ли конь, то ли человек – так исказились от злобы черты его.

А мать Эленор, знай да причитает и умоляет, и, все равно, просится к нему на службу, будто бы не видит ничего необычного.

Успокоился келпи, и лицо его вновь разгладилось, и тогда говорит он:

– Ладно, видать совсем ты дурная, раз так, возьму тебя за свиньями моими ходить, да навоз за ними же чистить, для начала, а там посмотрим. Спать будешь там же, вместе с ними.

С превеликой радостью согласилась мать Эленор, и стала служанкой келпи. Но в дом ее не пускали, двери в то жилище открывались лишь изредка, да и то сами собою тот час же захлопывались, не пуская никого, кроме самого духа.

Быть может три дня, а может и год, ходила мать Эленор за свиньями: кормила их, пасла, убирала за тварями. Сколько прошло времени, о том неведомо, ибо в том краю не всходило солнце, но всегда стояли вечные сумерки.

Столь упорно и безропотно выполняла свою работу женщина, что однажды пришел к ней в свинарник келпи, и сказал:

– Ах, ах, бедняжка! Ты должно быть так устала! Вот тебе твое жалованье, и можешь отправляться домой, – с этими словами дух достал из кармана кошель со старинными драгоценностями, и кинул его женщине под ноги.

– Благодарю тебя за щедрость и благородство, лорд, – молвила она. – Но, несмотря на данное тобой жалованье, мне милее остаться в твоих владениях и служить в твоем доме, посему прошу, позволь мне и дальше быть твоей слугой.

Долго еще препирались, хоть и не на равных, келпи и смертная, и, как и в прошлый раз, она стояла на своем, и ни в какую не хотела покидать службу.

– Вижу я, умнее ты, чем мне сперва показалось, – сказал келпи. – Видать, задумала ты разбогатеть на службе у меня. Ну что ж, я не беден, и потому могу себе позволить еще подержать тебя в услужении. Ступай со мной в мое жилище, где станешь ты теперь горничной и судомойкой. Мои четырнадцать спален нуждаются в ежедневной уборке, а на кухне вот уже шесть лет никто не мыл посуду.

Молча и безропотно поклонилась мать Эленор коварному келпи, и последовала за ним в дом, дабы стать его новой домашней прислугой.

Вот подошли они к дверям жилища келпи, и тайные слова были сказаны, так, что двери сами собой открылись, и пустили входящих, и тот час же затворились, стоило женщине и духу переступить порог.

Богатым было убранство дома: тут и там поблескивала позолота, на светильниках и резьбе, украшающей потолки. Где не сверкал пленяющий алчных металл – виднелся перламутр, жемчуг и хрусталь. Благородной древесиной дуба и вяза были отделаны стены, а полы сложены из белого, будто слоновая кость, камня.

Но во всем этом великолепии царили запустение, грязь и упадок. В каждом углу плели свои сети пауки величиной с крысу, пыль хлопьями летела с балок, стоило легчайшему движению воздуха потревожить покой этих вековых наростов. И, на каждой поверхности, будь то каминная лавка или стол, высились груды грязной посуды: кубки и чаши, тарелки, блюда и прочая столовая утварь была разбросана вперемешку с объедками, корками хлеба и не обглоданными косточками.

Лишь хозяйское кресло, стоявшее во главе обеденного стола, сверкало чистотой полированного дерева и поражало взор своей ажурной резьбой. И то весьма неудивительно – изможденное дитя женского полу без конца чистило и протирало сиденье келпи, а так же пол вокруг него, будто бы сохраняя островок порядка и чистоты в безумном хаосе упадка и хозяйской небрежности.

В том ребенке, исхудалом, с потухшим мутным взором, не без труда признала смертная женщина свое дитя, маленькую Эленор. Но, памятуя о строгом наказе барда, виду не подала, что узнает она свою дочь. Лишь материнское сердце ее вскипело от стуженой ярости, и поклялась она молча, про себя, в тот миг, что не только вызволит свою дочь, но и отомстит за муки ребенка, отсыпав келпи тройную виру мести.

Девочка же смотрела невидящим взором, и, казалось, не заботит ее ничто вокруг, лишь только чистота хозяйского кресла, да капризы келпи. Ни в тот миг, ни после, матери своей Эленор явно не узнала, и называла ее просто «тетя», да и как она могла бы, если рассудок ее помутился от побоев и издевательств злобного келпи?

Стоило малой соринке с его блюд оказаться на бархате сиденья, или же едва различимой пылинке опуститься на спинку резного трона, как тот час же рядом оказывался сам келпи, и хлестал девочку по рукам, то ивовым прутом, то книжным ремешком, и всячески высмеивал и оскорблял дитя, называя ее лентяйкой и неряхой. С каждым нанесенным ударом темнело в глазах матери, а было таковых тумаков не мало. Чистить свинарник, да спать на жесткой соломе было куда как проще, и не так болели руки матери Эленор от бесконечной работы в доме келпи, как болело ее сердце, когда видела она муки собственной дочери.

Вновь потянулись дни, один мучительнее другого. Едва успевала женщина перемыть все полы и вытереть повсюду пыль, вытрясти и выбить перины да подушки, как до´лжно ей было бежать на кухню, где драила она бесчисленную утварь, и выгребала объедки за обжорой келпи.