В руках он держал берестяной туес, в каких деревенские хозяйки до сих пор хранят соль, сахар и крупу. Туес потрескался от времени, побурел, на круглых боках его виднелись водяные разводы. Венька поднялся на колокольню, открыл туес, и руки у него дрогнули: в туесе лежал белый узелок. Венька вытащил узелок, развернул… Три медали, орден, солдатская пилотка с красной звездочкой и тетрадь. Венька перебрал медали, погладил орден, вытер звездочку о рукав, потом открыл тетрадь. Веером вылетели из тетради фотографии. Венька подобрал их и пригляделся. Это были фотографии одного и того же солдата, круглолицего, улыбающегося, с веселыми насмешливыми глазами. Венька сложил фотографии, перевернул первую страницу тетради. «Дневник Михаила Башарина», — прочел он.

Венька подошел к краю колокольни, посмотрел вниз, потом присел в угол колокольни.

«В школу я не хожу, хотя сегодня уже десятое сентября. И Анютка, и Колька Захаров, и Митька Клык — все ходят, а я не хожу. Утром залез на колокольню, смотрю, вышагивают по дороге, и Колька нет-нет да и толкнет Анютку на обочину. Придется, видно, с ним серьезно поговорить… Правда, первого я тоже собирался идти, книжки собрал, тетрадки, но к вечеру зашла Михайловна, председательша, села на скамейку и заревела. Мать кинулась к ней: „Убили Матвея, что ли?“ Председательша сразу и присмирела. „Нет, говорит, ничего такого не случилось. Бог с тобой… Вернулась я из района. Шестьсот центнеров хлебушка надо сдать немедленно. Срок — четыре дня. А у меня бабы все надорванные, грузить некому“. Тут я не выдержал. „Будто, говорю, я мешки не таскал“. — „Одна надежда, Михаил, на тебя, да на Васятку-конюха“, — председательша-то. Мать ей: „Ему в школу завтра“. — „Знаю, отвечает, все знаю!“ — „Ладно, говорю, сдадим. А Васятку не трогайте, ему не сегодня-завтра повестка придет. Да и дел у него, говорю, по горло. Двадцать семь коней, всех накормить-напоить надо“. Так и не пошел. Все дни работал. С бабами одно горе. И смех и грех! Хватаются за мешок, а поднять не могут. Покрикиваю на них, да одним криком не возьмешь. Вот сижу теперь, пишу, а руки как пудовые, и перед глазами все мешки, мешки да рассыпное зерно. Сдали. Не шестьсот, а восемьсот центнеров сдали. Сам и сдавал, сам и расписку получил. Я так думаю, что учиться в этот год мне вообще не придется. Через неделю-другую заморосит, а там и белые мухи полетят, заснежит, надо кому-то и ленок убирать-расстилать, и картошку копать, навоз на поля возить. Дел много. Бабы и впрямь надорвались. Мне их жалко».

«Сегодня проводили на фронт Васятку-конюха. Стукнуло ему восемнадцать, и пришла из района повестка. Васятка сирота, отец с матерью давно умерли, еще до войны. Оставили они ему большую избу-пятистенку, но в ней он жил только зимами, а с весны до поздней осени дневал и ночевал на конюшне, с конями. Любил он коней! И чистил, и холил их, а когда забирали коней на войну, не разговаривал ни с кем, молчал и, говорят, ревел горючими слезами. Как-то сказал мне: „Почему, говорит, на коней повесток не присылают, ведь их тоже убивают там, на войне-то, ведь тоже живые души“. Каждую осень приезжал из района военный, тыкал коням под ребра, смотрел в зубы, выбирал самых сильных, самых хороших. Вот и остались у Васятки одни старые лошади да необъезженный молодняк. С каждой лошадкой простился Васятка, каждую обнимал-целовал, а потом подошел к народу. Бабы прибежали к конюшне, кто чего волокет: кто рукавицы, кто носки, а кто и каравай хлеба. Суют ему все сразу, а он захватить не может, стоит улыбается. Проводили его до околицы, а там сел он на телегу, и повез его дедко Григорий в район. Бабы стояли долго, махали, слезы утирали. „Последнего мужика проводили“, — сказал кто-то. А председательша обняла меня и ответила: „Еще один остался. Чем не мужик?“»

«Чего не ожидал, того не ожидал! Ну, Михайловна… Начну по порядку. Созвала председательша людей в правление, указала на меня и спрашивает: „Парня этого знаете?“ Все, конечно, засмеялись. „Знакомы, кричат, знакомы! На днях виделись!“ — „Будет над вами начальником. Бригадиром“. Сказала — как отрезала. Меня прямо в жар бросило. На смех же поднимут, а то и прозвище придумают. Это у нас мигом. Голову опустил, стою краснею. Слышу, молчат, посмотрел — никто не смеется, глядят на меня внимательно, а Нюра Вахрамеева глаза стала тереть. Тут я осмелел, спрашиваю: „Так что, товарищи женщины, согласны?“ — „Мы-то согласны. Ты как? Учиться бы тебе…“ — „После войны, говорю, выучусь. Вон наши, говорю, в чужих землях уж воюют. Немного осталось. Придет скоро капут Гитлеру!“ В общем, прочел им лекцию. На том и порешили: быть мне бригадиром. На следующий день Михайловна ввела меня в курс дела. Осмотрели амбары, скотник, конюшню. Кони после лета сытые, гладкие, да и работы для них стало меньше. Молодняка много. Зимой придется объезжать. Сена, пожалуй, до свежей травы хватит, а овса маловато. Надо снижать норму. Сбруя пообносилась. Завтра пойду к деду Григорию, он хоть и слабоват глазами и работает медленно, но зато справно. Запишу ему три трудодня. С телегами, санями, косилками совсем беда. Кузнец один на три колхоза. Как к нему подступиться — ума не приложу. Кое-что, конечно, сам сделаю, да без сноровки, боюсь, худо получится. Зорьку, Стрекозку, Победителя, Звездочку ковать надо срочно. Посмотрел — подковы все сношены, а ведь уже зима, наплачешься с нековаными-то конями. В нолях крутится поземка. Пора. Скоро Ноябрьские праздники В Подугорье, сказывают, задрали волки корову. Опять начинают баловать. Много их расплодилось за время войны. Охотники-то все на фронте. Как вспомню прошлую зиму — мороз по коже! Никакого отбою от волков не было, так и стояли возле овчарника, глазами сверкали. Неужели и в эту зиму ночами костры придется жечь? Сегодня принесли похоронку на учителя Трофимова. Мать увидела почтальоншу в окне и говорит: „Во-он „черный ворон“ идет!“ А какая она „ворон“? Беленькая вся, в кудряшках, росточком маленькая, а сумку носит большую. Она и сама-то после похоронок плачет горючими слезами. Трофимиха как чуяла, выбежала в одном платьице на волю, смотрит на почтальоншу, не мигнет, а руками фартук вот и теребит, вот и теребит… Высыпали на крыльцо трофимята, мал мала меньше. Я не стал больше смотреть, отошел от окна, а мать накинула фуфайку и побежала к Трофимихе. Когда война-то кончится?!»

«Холодно-то как на улице! Целый час в колодце лед скалывал, ведро не лезло. Холодно, а ехать надо. Приказ. А как вышло? Зашел вчера в правление мужчина. Одет тепло, в тулуп и белые валенки. „Председатель где?“ — спрашивает. „К соседям уехала. По делам“. — „А ты кто?“ — „Башарин. Бригадир“. — „Слыхал, слыхал. Ну, а я Дементьев. Будем знакомы“. Первый секретарь! Хозяин района! „Здравствуйте, говорю, товарищ Дементьев“. Он мне левую руку подает. „Извини, говорит, браток. Правая в Баренцевом море осталась“. Дело понятное. Война. „Слышал, сеном вы богаты? Овсецом?“ — „Не особо. Но до весны дотянем“. Закурил он, помолчал, а потом и выложил: „Шесть возов сена с вашего колхоза надо и овсеца с центнер“. — „Мы план вывезли“, — отвечаю. „Сверх плана“. — „И сверх дали“. „А если, говорит, поднатужиться?“ — „Не можем, отвечаю, лопнем“. Он ничего, не закричал, кулаком по столу не стукнул, по-хорошему объяснил. Прибыли, мол, в район чистокровные орловские рысаки. Худые, одни мослы. Но какая порода! Люди жизнью рисковали, вывезли в свое время их от немцев, да, видать, в худые руки они попали. Надо спасать. Хотелось мне сказать, что на рысаках много не напашешь, да язык не повернулся. Припомнил я нашего Курсика. Его на фронт угнали в июне, сразу как война началась. Вот был рысак так рысак! Машины обгонял. Слух шел, будто сам генерал Доватор на нем ездил. Ладно, думаю, шесть возов куда ни шло, лишь бы больше не запросил. Написал я распоряжение на сено, на овес. „Распишитесь, говорю, товарищ Дементьев“. Он прочел, усмехнулся и расписался. Порядок есть порядок. Мало ли что хозяин района! „Спасибо, бригадир. Когда доставите?“ — „Завтра и доставим“. Посидел немного Дементьев, отогрелся, порасспрашивал о житье-бытье. Что рассказывать? Живем. Похоронки часто в деревню приходят, бабы ревут, зареванные на ферму ходят коров доить. Молочко-то вы, городские, пополам с бабьими слезами пьете. Про отца спросил. „Без вести, говорю, пропал“. Покурил он, снова пожал мне руку, крепко пожал. Хоть и левая, а сильная у него рука. И уехал. Только полозья заскрипели. Вот как вышло. Надо ехать. Возьму Нюрку Вахрамееву и Анну Данилову. Справимся».