Алиса усмехнулась. Рот ее скривился как-то злобно и, как показалось парню, даже победно.

– Ты столько лет общался со мной, а теперь говоришь, что я, ВОЗМОЖНО, хорошая девушка? А кто не отвернулся от тебя, когда ты в первый раз попал в больницу? На тот момент мы с тобой были знакомы пять минут! А куда делся твой хваленый Серега, с которым вы с детского сада вместе? Где был он, когда тебе озвучивали диагнозы? И когда лечение не приносило плодов? Где он сейчас? И где сейчас я?!

Илья снова отвернулся и уставился в пол, пытаясь справиться с эмоциями и нахлынувшими воспоминаниями.

Серегу он видел часто. Они по-прежнему жили в одном дворе, в котором все по-прежнему друг друга знали в лицо, а вдобавок – биографию и всех родственников до седьмого колена. Вот только тот отшатывался от него, как от прокаженного на протяжении уже пары лет. Сначала Илья списывал все на ревность к новой подруге, пытался объяснить, что она всего лишь девчонка. Но это только усугубило ситуацию, и, дождавшись окончания школы, тот, кого он считал лучшим другом, даже перестал здороваться. Столкнувшемуся с совсем не детскими проблемами Илье потеря друга далась крайне тяжело, и Алиса понемногу начала заменять ему и друга, и даже иногда родителей. Только она была рядом всегда, когда ему было сложно справиться с какими-то обстоятельствами. И только она каким-то образом могла защитить его от того тумана, который последнее время с завидным постоянством окутывал его разум.

Холодная узкая ладонь легла на плечо Ильи. Он даже не заметил, как девушка встала из-за стола и подошла к нему. Приобняв его за плечи, Алиса потянулась к его уху. Какое-то слишком холодное дыхание коснулось его кожи и заставило поежиться.

– Я всегда буду рядом. Как ты этого еще не понял?

***

Это воспоминание, несмотря на то, что, как и все остальные, будто принадлежало совсем не мне, было одним из самых ярких, что я помнил до того, как все мои дни погрузились в нескончаемую череду белых халатов, медикаментов и уколов.

Она говорила по телефону: «Я всегда буду рядом» – и у меня не оставалось ни одного живого места на сгибах обеих рук.

Она приходила навестить меня в палату, как всегда не по погоде одетая, вся такая неправильная, вечно идущая против системы и самого здравого смысла, – и мне ставили капельницы, от которых тошнило и тянуло в сон.

Она обнимала меня, рассказывая, как ей тяжело без моего тепла, участия и заботы, – и меня накачивали таблетками, после которых сутки ничего не хотелось делать, в том числе и жить.

Спустя пару лет посещения Алисы стали реже. Она заглядывала уже раз в месяц, притаскивая с собой авоську фруктов, садилась на край кровати и долго рассказывала о том, что творится в мире, в городе, в ее голове. Врачи, которые заглядывали в палату в этот момент, косились на нас неодобрительно, но когда она уходила – отчего-то радовались и писали что-то в свои блокноты. Я всегда наивно полагал, что они замечают какие-то улучшения после визитов подруги, ведь я на тот момент уже несколько лет как провел в изоляции, и не проходило и дня, чтобы я не спросил, когда же меня, наконец, отпустят домой.

Когда я отметил свое двадцатипятилетие, а после – и пятилетний юбилей нахождения в психиатрической клинике, Алиса, по всей видимости, забыла о данном ею обещании всегда быть рядом. За неимением общения с подругой я стал просто надеяться, что она жива и здорова и, наконец, встретила человека, с которым будет просто по-женски счастлива. Хоть я и не мог отделаться от ощущения предательства и измены, я все же понимал, что это эгоистично – удерживать рядом девушку, с которой у нас нет будущего. Но, не смотря на это понимание, я день за днем прогонял в голове мысли, где она может быть и с кем. Пользуясь возможностью раз в день совершить звонок домой, я набирал давно вызубренный номер мобильного Алисы, но день за днем слышал в трубке лишь гудки.

Врачи одобрительно кивали головой и снова хватались за свои блокноты, которые в такие моменты хотелось выхватить из их цепких пальцев и зашвырнуть куда подальше, предварительно разорвав на части.

А теперь я видел буквы на записке, написанные маминым почерком, и понимал, что это тот самый дом, в котором я провел столько дней, пытаясь хоть как-то сблизиться с Алисой, а иногда, наоборот, отдалиться от нее.

Я всего лишь пытался сделать хоть что-то, чтобы это навязчивое состояние прошло. Чувства на грани любви и ненависти выпивали у меня остатки сил, которых и так было катастрофически мало, но я не мог ничего поделать с ними много лет. И только семь лет в клинике, как мне казалось, помогли убежать от самого себя.

Погруженный в свои мысли, я даже не заметил, как ноги сами привели меня к до боли знакомому подъезду. Как ни странно, здесь за семь лет ничего не изменилось, в отличие от дома, в котором я вырос, и даже старого типа железные двери и домофоны остались прежними. Не желая звонить отцу в квартиру, еще помня, какие громкие и раздирающие душу звуки местных домофонов, я привычным движением подцепил пальцами металлическую дверь и резким рывком дернул ее на себя. Дверь неохотно поддалась, и я снова, уже второй раз за последние два часа, погрузился во тьму подъезда, настолько знакомого каждым своим сантиметром лестниц.

Боясь спугнуть наваждение, я медленно, словно пробираясь сквозь сон, подошел к обветшалой двери на первом этаже. Своей ветхостью она заметно отличалась от всех остальных – у соседей двери давно были заменены, и только эта дверь осталась в далеких девяностых, обитая облупившимся дермантином, местами содранным кем-то неизвестным.

Закрыв глаза, я дотронулся до двери, пытаясь понять, чем отзывается в душе это прикосновение. Как ни странно, теплые воспоминания пересилили все плохое, что происходило еще совсем недавно. Поддавшись неизвестному порыву, я прижался лбом к мягкой обивке.

«Почему в огромном мире возможностей есть такие пути, за границами которых – полная мучений и ошибок жизнь? И почему потом приходится смотреть на мир с этой помесью усталости и отвращения и думать, когда же ты свернул не туда? И где вообще находится эта точка невозврата?.. Где ты? Я так хочу вернуться…», – нескончаемым потоком в голове понеслись мысли, жившие, казалось, отдельно от меня.

Но тут тихий щелчок прервал мои размышления, и дверь медленно открылась внутрь. Я чуть было не потерял равновесие, и настороженно взглянул в темноту дверного проема. С первого взгляда было ясно, что в квартире никого нет, и дверь просто была не заперта, и открылась при малейшем нажатии. Я почувствовал, как мороз пробежал по коже, но решил все же войти, хоть и понимал, насколько это глупая и опасная затея.

В этот раз уже недоумение вытеснило все остальные эмоции. Квартира была пуста и заброшена, казалось, много лет назад. Огромные слои пыли на подоконниках, торчащие из потолков провода, вместо висевших здесь раньше люстр, ободранные занавески, висящие на окнах подобием зловещей паутины, и невероятных размеров горы мусора…

Я прошел в кухню, осторожно переступая через валяющиеся на полу отсыревшие грязные доски. В свете фонарей с улицы было очень тяжело что-либо разглядеть, но даже в темноте отслеживалось плачевное состояние жилья, судя по которому, вряд ли хозяева ушли меньше семи лет назад. Но, в этом случае, все мои воспоминания действительно не могли соответствовать тому, что я видел теперь своими собственными глазами… Худшие опасения подтверждались, но я по-прежнему не желал в это верить.

Я подошел к окну. Этого просто не могло быть на самом деле. Я ведь так часто стоял здесь, действительно стоял, на этом самом месте, глядя на фонарь, который всегда отвлекал от выяснения отношений с Алисой! Я помнил все эти ссоры и примирения как вчера, и каждый квадратный сантиметр этой кухни отзывался в памяти целым фейерверком эмоций!

Но сейчас это была просто бетонная коробка, в которой, казалось, вообще никогда ничего не происходило…

Выбежав из квартиры и перескакивая через несколько ступенек, я незаметно для самого себя преодолел три этажа и забарабанил в дверь квартиры, номер которой был указан в записке матери. Через некоторое время я услышал, как дважды щелкнул замок и увидел на пороге заметно постаревшего отца. Отец сначала с непониманием смотрел на меня в упор, будто не узнав, но потом, не проронив ни слова, крепко обнял.