— Время ничего не значит, — сказала она.

Её голос был мягким, сладким для её возраста.

— Кто ты? — спросил я.

Она не ответила. Вместо этого она улыбнулась, или по крайней мере, мне так показалось, потому что я всё ещё не мог видеть её лица. Только отдельные фрагменты, как видения, которые никогда не сходились вместе.

— Ты ангел, да? — Наконец-то у меня хватило смелости спросить. — Тебя послали, чтобы удержать меня от самоубийства.

— Любовь, сострадание, истина, — сказала она. — Они что-то значат. Какая потеря для человека умереть в одиночестве, не зная правды.

Да, она была ангелом или чем-то вроде того. Первое, что она мне сказала, было что-то о Провидении.

Жадность, эгоизм, цинизм и Бог знает что ещё привели меня на грань самоубийства, но в последнюю минуту я был спасён, увидев хорошие вещи, вещи, которые превзошли всё плохое и злое.

— Истина, — сказала она.

— Спасибо тебе.

Почему-то я не удивился. Она выскользнула из чёрного жилета. Она была голая. Её груди были большими, с большими полными сосками. Они обвисли, но грациозно. Нежный изгиб её талии, тонкая белая кожа шеи, плеч, бёдер, всё тело казалось мягко сияющим в её возрасте, прекрасным в своей правде.

Вот в чем дело — в истине. И я знал, почему она сняла пальто. Она привезла меня сюда не для того, чтобы трахнуть в «Порше 911». Она показывала мне вещи всю ночь. Вот почему она была голой, чтобы я мог наконец увидеть её.

Я жаждал. Я хотел увидеть её тело, несущее такой блистательный дух. Сквозь ветровое стекло пробивался свет уличного фонаря. Теперь я мог видеть её тело, но всё ещё не мог видеть её лица, и я знал, что никогда не увижу её снова. Хотя, вы должны признать, это казалось уместным.

Лицо ангела не должно быть чем-то, что можно увидеть.

— Мы все здесь не просто так, — сказала она, наклоняясь ко мне. — И это моя причина. Покажи истину, заставь людей узреть истину.

Я взял её руку, провёл пальцами по её ладони. Я подвинулся ближе и начал трогать её грудь, провёл пальцами по её животу, вниз по её бёдрам, и сквозь толстые завитушки её лобковых волос. Она, казалось, ожидала этого, как будто это было какое-то спокойное предвидение. Это была не похоть, это вообще не было сексуально. Я просто хотел прикоснуться к ней.

Мне нужно было знать, что чувствует ангел.

Её кожа, хотя и утратила некоторую эластичность, была мягкой и гладкой, как у ребёнка. Расщелина её киски окутала мои пальцы жаром.

— Ты готов увидеть остальное?

— Остальное?

Она промолчала. Думаю, ей очень нравилось лежать на плюшевом сиденье, когда к ней прикасались.

— Я показала тебе любовь, сострадание и истину. Я насытила тебя, не так ли?

— Да, — сказал я, всё ещё прикасаясь к ней.

Её прохладные пальцы переплелись с моими.

— Но мне тоже нужна пища, кое-что ещё…

— Что?

— Смерть, — сказала она.

Я уставился на неё. Моя рука обмякла.

— Истина похожа на людей. Иногда настоящее лицо скрыто. А теперь взгляни на то, чего ты раньше не видел — на остальную часть истины. На настоящую истину.

Она наклонилась и поцеловала меня. Я напрягся. Её прохладные губы заиграли на моих, её язык погрузился в меня. Всё это время мне казалось, что мои глаза открыты. Я не мог их закрыть. Поцелуй проник в меня и потянул за собой. Да, это заставило меня смотреть в широко открытую чёрную бездну, которая была её лицом.

Настоящая истина.

Сначала, будущее: семья в окне.

Мужчина, теперь безработный и пьяный, бьёт жену по лицу, превращая его в кровавую маску. Старший мальчик держит мать, а четверо других по очереди насилуют её. Он запихнул ей в рот горсть мусора, чтобы она заткнулась.

— Смотри как я расколю жбан этой сучки, — говорит он, когда они закончили.

Он разбил ей голову кирпичом, пока остальные делили её деньги.

Тем временем, в нескольких кварталах от него, его сестра раздвинула ноги для десятого незнакомца за ночь, её руки, кисти и ступни были покрыты следами от уколов, её кровь изобиловала герпесом, гепатитом и СПИДом.

Далее, настоящее: переулок бездомных.

Священник исчез. Толпа безликих юнцов захихикала, обливая бензином съёжившиеся тела под промокшими новыми одеялами. Вспыхнула спичка. Переулок загорелся, и банда смеясь убежала. Огонь шипел на коконе человеческой плоти. В морозной ночи раздались крики.

И наконец, прошлое:

Сначала визг тормозов, лязг металла, и шея его жены хрустнула, как виноградная лоза, когда её голова ударилась о ветровое стекло. Потом видение вернулось на час назад. Гостиничный номер. Кровать. Она голая, на четвереньках. Его жена деловито делала минет молодому человеку, стоящему перед ней. Он грубо взял её за голову и сказал:

— Да, Дафф, ты рождена для сосания хуя! Я трахну твои миндалины!

— Лучшая «глубокая глотка» в городе, я же говорил! — сказал другой мужчина, который вставлял свой пенис в её прямую кишку. — Держу пари, твой муженёк обосрался бы, если увидел это, а?

В конце концов он кончил ей в кишечник.

— А вот и обед, — сказал первый, когда начал кончать ей в рот.

Его жена проглотила сперму, мурлыча, как кошка. Потом она легла на кровать.

— Ты можешь в это поверить? Я сказала этому придурку, что иду в магазин красок, выбирать цветовую гамму для дома.

— Когда ты уже бросишь это никчёмное дерьмо? — спросил второй.

Она начала мастурбировать им двоим.

— С чего бы? — сказала она. — Он держит меня в драгоценностях, а вы ребята, держите во мне члены.

Затем все трое рассмеялись.

Поцелуй прервался. Я думал, что падаю с высоты, как только что перерезанная веревка. Я обмяк на сиденье. Старуха посмотрела на меня, но я увидел, что она вовсе не стара. Она выглядела как подросток. Пища, которую она получила из моей истины, сделала её сильной, весёлой, сияющей и молодой. Её белые волосы стали чёрными, как вороново крыло. Бледная кожа натянулась на молодые мышцы и кости, большие белые шары ее грудей стали твердыми прямо на моих глазах. Их свежие соски вздымались, указывая на меня, как стенные гвоздики.

Я не мог говорить. Я даже пошевелиться не мог.

Жадные руки принялись ласкать меня, её глаза сияли. Она снова поцеловала меня, лизнула, наслаждаясь тем, чем я был для неё. Её дыхание обожгло моё опустошенное лицо.

— Ещё немного, — выдохнула она.

Она пускала слюни. Она сунула руку под сиденье. Лезвие бритвы сверкнуло в ледяном свете. Затем она очень осторожно вложила его мне в руку.

По крайней мере, это было не больно. Это было даже приятно. Это было очищение. Понимаешь, о чём я? Теперь почти ничего не видно. Как гаснет свет в театре. Я вижу только маленькую девочку. Она наблюдает за мной. Она улыбается, молодеет и оживает на мясе Провидения, на сладком-сладком пике истины.

Когда Струп харкнул кровавым сгустком мокроты в стену, это физическое усилие заставило его брюшные мышцы напрячься и сдавить мочевой пузырь. Древний, давно забытый инстинкт подтолкнул его встать и найти какое-нибудь укромное местечко, чтобы помочиться… но потом Струп вспомнил, кем он был и в каком сейчас положении, поэтому буркнул:

— Да какого хуя, — и, как обычно, обоссался прям себе в штаны.

Ну, чтоб вам было понятно, он вспомнил, что у него не было ног. Ампутированы чуть ниже коленей. «Газовая гангрена»- так врачи сказали ему.

Каждые шесть месяцев, или около того, Струп катил себя в государственную клинику, где ему отрезали ещё дюйм.

Струп был одним из ярких представителей города Сиэтла, бездомный социопат-изгой. Инвалидного кресла у него не было, он не мог передвигаться на нём из-за острого артрита. Была у него доска на колёсиках, пара перчаток — толкуш и койка под номером «509» в социальной ночлежке на углу Третьей и Джеймс-Стрит, но Струп не хотел там жить, он просто хотел свою доску и перчатки.