– Эко диво!

Малышка отступила на шаг, перевела взгляд на обеденный стол-маленький, квадратный, он стоял у окна, и к нему были придвинуты три стула красного дерева с резными подлокотниками. На столе расположилась какая-то невиданная утварь, предназначение которой ребенку было неведомо.

– Как у князя в палатах белокаменных! Даже, тятя в сказках своих такого бы придумать не смог.

– Осмотрелась? Нравится?

– Что это? Девочка указала Лютому на окно.

– Это-стекло.

– Стекло?

– Да. Так на Востоке закрывают окна, чтобы в горнице было много света.

Я тебе потом расскажу и не о таких чудесах, если захочешь.

– А, на столе, что стоит?

– Фарфор, он из самого Китая. Тарелка, чайник, чашки. Ты из чего дома ела и пила?

– Из миски. Тятя на ярмарке купил, а еще и сам их летом режет. Он по дереву мастак. У нас дома и глиняные есть.

– Ела из миски, станешь из тарелки, спала на печи, станешь в кровати, как у бояр жизнь твоя потечет.

– Я домой хочу. К маме! Отпусти меня,– губы ребенка предательски задрожали.

– Я не держу тебя девочка. Захочешь уйти, сразу уйдешь. Только, может, попробуешь? Погостишь? Кое-какой науке ведовской подучишься, чтоб отцу с матерью помогать. Занедужит вдруг кто, захворает али лихоманка приключится, или как с Лешачком–беда, ты помочь, завсегда, сумеешь.

– Разве я смогу?

– Конечно. У тебя есть дар, я чувствую это. Да, ты и сама знаешь о нем. Оставайся у меня до Купалы. После костров летних решишь-уходить или продолжить обучение.

– Ты меня отпустишь?

– Я, и сейчас, не держу. Иди Милана.

Лютый наклонился над печью, выгребая остатки вчерашней золы, давая понять, что разговор окончен.

Девочка озиралась по сторонам, не зная, как поступить. Вдруг, в избе раздался странный шорох, возня. Рядом с печью, в самом темном уголке, заухало: « Фыр-фыр-фьют, фыр-фыр-фьют.»

– Проснулся, Дикошарый? Тихо, тихо. Распречитался! Гостья у нас, не спугни.

– Лютый кто там?-Милана говорила шепотом.

– Испугалась? Не бойся. Совенок это.

– Настоящий?

– Какой же еще? Самый, что ни на есть, настоящий. В лесу подобрал. Один в гнезде сидел. Кроха. Оголодал совсем. Живет теперь со мной и Лешачком, улетать не хочет. Пойди посмотри.

– Можно?

– Тебе девочка, здесь, все можно. Разве забыла: гостю-место! Основной закон наших предков.

Милана аккуратно прокралась к печи и увидела совенка. Птица сидела в клетке и слеповато щурилась.

– Ух, ты! Лютый, я никогда в жизни столько чудес за один день не видывала. А, еще кто-нибудь у тебя есть?

– Есть. Конь-Варяг. Ты в седле держаться умеешь?

– Нет.

– Могу научить.

– Фыр-фыр-фьют, фыр-фыр-фьют,-совенок оживился в своей клетке и начал ее раскачивать.

– Цыть! Рано еще. День-деньской на дворе. Негоже тебе, ночной птице, до поры вылетать. Разбудили мы его с тобой, Милана, теперь, покоя не даст. Выпущу – не улетит. По дому начнет расхаживать да в каждый угол свой клюв совать. Ты, девочка, решайся, – или к мамке ступай, или ставь свои пироги на стол да помогай мне печь топить. Снадобье пора делать.

Останешься если гостевать у меня, за печью следить и снедь всякую готовить, тебе поручу. Справишься?

– Да.

– Остаешься?

– Ненадолго.

– Вот и молодец! Я знал, что ты не трусиха. Неси с крыльца дрова, а я пока травы достану.

Через полчаса печь весело дымила, горел в очаге огонь, в чугунке запаривался отвар для целебного снадобья.

– Запоминай Милана, как вода закипит, надо снять, чуть остудить да положить все травы, что я тебе показал, тепло укутать. Настоится, добавь Марьин корень. Мелко его истолки.

Девчушка оказалась не по годам сообразительной. Ведун обратил внимание на то, что малышка что-то нашептывала над травами, прикрыв глаза. Прислушался.

– Травы духмяные, от земли-матери взятые, росой умытые, ветром-батькой овеянные, солнцем ясным согретые. Дайте силушку свою целебную, силу сильную, живую, ярую, да от всякой хвори, недужницы , от лихоманки, мора да поветрий.

–Что ты такое шепчешь?

Милана вздрогнула, втянула голову в плечи.

– Я не знаю, оно само.

– И часто у тебя так само получается?

– Не знаю. Мамка всегда ругалась.

– Я не мамка, не заругаю. Все правильно делаешь. Травы заговаривать надобно, тогда и целебные силы их во всю мощь раскрываются.

Девочка приободрилась и продолжила нашептывать свой заговор уже не стесняясь, в полголоса. Истолкла корень, приложила руки к порошку, и словно, пропустила через него свою еще маленькую, но уже ведьмовскую силу.

Теперь, настал черед Лютого диву даваться. Таких учениц у него еще не было.

– Этому приему тебя кто научил?

– Никто,-Милана повела плечом. – Смотри Лютый какой порошок хороший вышел, ни одного крупного куска. Легко должен в отвар вмешаться. Можно я попробую?

– Рано еще. Настой не остыл. Давай ка, лучше, мы с тобой пирогов отведаем. Голодный я.

– Ой, конечно. У меня и узвар есть в кувшине. Только куда налить?-Милана оглядывалась.

– Ты же видела чашки на столе. Из них пить можно.

– Боязно.

– Нашла чего бояться. Иди к столу, накрывай. Хозяйка ты, отныне, в этом доме.

Малышка с важным видом подошла к столу и начала опасливо выкладывать провиант. Наскоро перекусив, ведун и его ученица вернулись к составлению целебной мази. Милана схватывала науку на лету.

– Все девочка на сегодня, сейчас наложим снадобье Лешачку на лапу и ветошью замотаем, чтобы лучше впиталось. Завтра подъем у нас будет ранним. До зари в лес отправимся. Ровно, с первыми петухами водицы в ручье наберем, и я тебе покажу, как человеку дороги открыть, коли в жизни он заплутал, али оморочили его, и заодно, морочить научу. Ты понимать должна, как лихо сотворить просто да снять потом тяжело.

С того дня Лютый стал учить Милану всему, что знал сам. Время летело, как на крыльях. Милана оказалась очень способной к ведовскому ремеслу, никогда не ленилась и впитывала знания словно губка.

Загорелись в деревне купальские костры. Поплыли венки по реке. Пришло, оговоренное Лютым время, когда должна была решить девочка, остаться ей с ведуном или нет.

Да, только, Милана давно позабыла, о том, что уйти хотела. Ей было хорошо в гостях у Лютого. Малышка с удовольствием выполняла все его поручения, первый раз в жизни ощутив, что вольна в своих мыслях и поступках. Лешачок и Дикошарый стали ей верными спутниками в лесных походах. Девочка подросла, окрепла, на щечках играл румянец, некогда затравленный взгляд исчез без следа.

Михась часто навещал дочурку. Первое время он приходил с опаской, подолгу расспрашивал дочь о житье-бытье: «Не обижает ли ее Лютый? Сыта ли?»– но со временем успокоился, перестал донимать ребенка расспросами.

Отец видел насколько хорошо его дочери в обществе ведуна и новых друзей. Любань не пришла к дочери ни разу, как не уговаривал жену Михась, та уперлась: «Не пойду и весь сказ.»

– Любань, как же так? Миланка о тебе спрашивает? Когда мама придет, когда мама придет? А, ты что? Почему не идешь? Дочь она тебе, – не ехидна! Ты пуще меня ребенка отдавать не хотела, теперь артачишься? Что я ей скажу?

– Скажи, как есть. Не могу, я колдуна этого треклятого видеть. Боюсь. Пусть сама домой приходит. Я ей баньку истоплю, пирогов напеку.

– Глупая ты баба, Любань. Не знал я, какая ты на самом деле.

– Не знал? Так, погляди! Думаешь, я не догадалась, кого ты в девчонке все время видишь. Почему среди других детей ее выделяешь? Раду свою ненаглядную не забудешь никак. Пусть живет Миланка в лесу среди зверья, там ей самое место. Хочешь ходить к ней – ходи. Моей ноги там не будет, и остальных ребят в лес не пущу. Ведьмовское отродье!

– Ополоумела? Это дочь твоя!

– Ни дочь она мне. Колдуну она родня, а мне ломоть отрезанный.

Михась вышел в сени.

«Вот оно как! Открылась правда. Долго Любань в сердце ненависть носила, долго сдерживала.