Это я, дурень старый, во всем виноват! К собственному ребенку заставил мать ревновать. Ничего, пройдет время, утихнет жена, умилостивиться.»
Время шло, но ненависть Любани разгоралась все сильней.
– Видеть ее не могу,–плакала женщина, собирая очередную корзину с провизией.
Муж хмуро брал поклажу и отправлялся в лес. Как у Любани горела в душе злоба против собственной дочери, так и у мужчины разгорелась ненависть к жене. Он забросил дом и хозяйство, и как в былые времена, уходил в старую кузню, где повстречал Раду. Лежал ничком на траве и вспоминал, вспоминал. Иногда, ему удавалось уснуть, в такие дни в виденьях приходила Рада.
Каждый раз сны были, словно наяву. Вот, Михась видит, как дают они с Радой клятву перед богами, да скрепляют их союз старшие рода. Вот, родился их первенец, Рада, над колыбелькой склонилась – счастливая.
Очнется Михась от снов таких, будто испил его кто до дна, соки высосал, а в сердце радость бьется. Пускай, на краткий миг, да счастлив он с любимой своей.
К зиме Михась, уже, не вставал. Забила тревогу Любань, побежала за Славией. Да, только, что травница сделает, коли жизненной силы не осталось у мужика? Одной ночью не проснулся вовсе.
– Что делать Любань думаешь? Как детей кормить станешь?
Женщина подняла мокрое от слез лицо на знахарку.
– Почитай месяц ушел муж за Калинов мост, а я все жду. Шаги его слышу. Как жить, Славия, без него не знаю. И с ним невмоготу было, и без него мочи нет. С весной уеду в родную деревню. Там все сродники мои, – они помогут. Не хочу здесь. По ночам мне все чудится, что бродит кто-то под окнами да женским голосом тихонько кличет: « Михась, Михась, иди ко мне любый мой, это я – твоя Радушка.
– Устала ты Любань. У тебя и здесь сродников немало, зачем куда-то ехать? Подумай. Любят тебя в деревне.
– Сказала, уеду, значит уеду. С избенкой только, что делать ума не приложу. Может, какой поселенец найдется!
– Лютому предложи. Не век же ему в лесу обитать.
– Чтоб ему пусто стало, колдунище черному! С него в мой дом беда пришла да с этой гадиной маленькой.
– Ты о ком говоришь? Какая еще, – гадина маленькая?
– Миланка. Ведьмовское отродье! Почему я ее в утробе не задавила? Зачем на свет белый родила? Она во всем виновата.
– Это как?
– Если бы Лютый ее не приметил, ничего бы и не случилось.
– Ох, и дурная ты баба! Что говоришь такое? Кто по деревне после того, как ведун Милану забрал, царицей расхаживал? Кому старейшины место почетное на всех празднествах отвели? У кого пшеница так родила, что и сами сыты, и торг-сторговали, и на посев, закрома ломятся? У кого скотина да птица плодит, да множится? Не у тебя ли Любань? Не в твоем ли хозяйстве благополучие?
– У кого боги мужа отняли? Не у меня ли?
– Боги? Может, любовь его высушила, источила? А, девонька? Говори! Разве не предупреждала я тебя, когда ворожбу ты на него задумала? Разве не говорила тебе бабка Славия, чем дело обернется ? Что не полюбит он тебя, только навредишь себе? Что мне ответила, помнишь?
– Помню. Молодая я была, – дурная. Думала, врешь ты все. Не может он меня не полюбить, коли я его так люблю да почитаю. А вышло, что вся жизнь моя навыворот, хоть в омут с головой али камень на шею. Так бы и сделала, кабы не детки. Без меня пропадут. Как долго еще Славия, как долго!
– Что долго?
– Жить, Славия, – жить. Мука сплошная. Ничего не вижу, – тьма кругом. Страшно, так страшно.
– Эх, горемыка! Дуреха. Отойдет твое сердечко, отогреется. Горе в тебе говорит, беда слезами наружу проливается. От того и Милану во всех несчастьях винишь.
– Оттого и виню, что перед ней я тоже виновата. Кругом ошибок наделала. Я Славия подглядела за тобой, куда ты приворотное зелье прячешь, чуток себе отлила. Знала, что больше ты для меня ворожить не станешь. Опоила Михася снова. С тех ночей Милана у меня родилась. Я ее с первых дней не взлюбила. Мои детки все беленькие, а у этой волосы, что вороново крыло, черные, густючие. Глаза синие. Она и в колыбели пищала по-особому, будто не плачет, а песню поет. Кормлю, бывало, ее, а сама думаю, чтоб та захлебнулась или еще что.
– Что же ты девка сотворила? Как осмелилась, без ведома моего, зелье брать? Если бы отравила Михася? Ты знаешь, что там у меня за снадобья да для чего?
– Не отравила же! Думаешь, легко мне было все годы с тенью Рады в собственном доме жить?
– Сама во всем виновата, еще и стыда хватает на дитя свою обиду переваливать.
– Потому и уехать хочу подальше, чтобы деревню эту забыть, Михася, дочь его.
– Твою дочь, Любань, твою
– Не признаю ее своей! Славия, бабушка, прости ты меня, дурынду. Помоги в последний раз,– женщина зарыдала горше прежнего. – Позаботься о девчонке. Приголубь ее. Видишь, не совсем я дрянь бессовестная, сердце и у меня есть, не бросаю ее на погибель, – тебя прошу.
– Если откажу, что тогда?
– Останусь.
– Останешься? Как так? Тебе же невмоготу.
– Не зверь я Славия. Хоть и не люблю девчонку, но какое-то время поживу здесь, посмотрю, как она с Лютым уживется.
– Не могу я тебя понять. Я же видела, как играла ты с малышкой, как в лес вы ходили, как у ручья забавлялись, и ласкала ты ее.
– Ох, бабушка. Надорвалось во мне что-то. Вся злость накопившаяся на девочку пролилась. Как отдали ее Лютому, переменилось все в одночасье. Поняла я, что в Милане муж отголосок своей прежней любви нашел. Рада она для него. Заревновала я.
– Хорошо Любань, что не врешь мне. Помогу. Как готова будешь, уезжай из деревни! За Миланой я присмотрю, и будь, что будет. В дом Лютому предложи перебраться.
– Как скажешь бабушка, так и сделаю.
– Ступай девонька, утро вечера мудреней.
В лесной избушке было темно, Милана давно спала. Смерть отца девочка переживала трудно- плакала по ночам, ребенку снились кошмары, она звала отца. Лютый просыпался, брал малышку на руки, укачивал, рассказывал сказки про заморские страны, диковинки и чудеса. Ведун и сам не мог понять, что с ним происходит. Откуда такая жалость и нежность к чужому ребенку? Раньше он ни к одной из своих учениц не испытывал подобных чувств, но за Милану готов был любому горло перегрызть, словно он ее родной отец.
– Лютый, Лютый, любый мой, подь сюда!
Ведун насторожился. Не иначе Морина. Пришла мерзавка.
Лютый обвел посохом кровать Миланы, прошептал защитный заговор. От Морины можно ожидать любой подлости.
– Зачем притащилась, карга старая? Что надобно?
– Злой, ты стал воин.
Морина вышла из-за дерева.
Ведун не поверил своим глазам, перед ним стояла не бесплотная тень старухи, а рыжеволосая девица в самом соку. Хоть, бери да женись!
– Где это ты так наелась?
– Нешто не знаешь?
Лютый нахмурился, взгляд его напрягся.
– Михась, твоих рук дело?
– Моих! Что с того? Я делаю, что хочу. Мужик все по Радушке своей сох, убивался. Я ему помогла. Напоследок стала его Радушкой! Налюбились мы с ним, натешились. Он все думал, что спит да Раду во сне обнимает,– ведьма расхохоталась. – Красотка, я теперь. Надолго мне его силы хватит.
– Тварь окаянная!
– Не окаянней тебя. Не по своей воле я тенью стала. Благодари меня, что девчонку не трогаю.
– Руки твои, Морина коротки, – Милану обидеть. Знай, жаба мерзкая, тронешь девочку, я тебя в Навь в тот же миг оправлю, не пощажу.
С этими словами, Лютый направил посох в сторону ведьмы, произнес короткое заклятье, и женский образ рассыпался на части, задымился, пошел искрами и исчез в лесной чаще. Над избушкой висело только эхо ее хохота.
– Лютый, Лютый, Лютый!?! Ты где? Мне страшно? Лютый?
Ведун влетел в избенку. За ним с лаем ворвался Лешачок.
– Я здесь Миланушка. Здесь. Что случилось?
– Кто-то ходил, я проснулась.
– Это Лешачок, наверное, или Дикошарый.
– Нет – женщина!
– Какая женщина? Нет здесь никого!
– Она белая и рыжая, и очень красивая.