В Новосибирске, что находился за добрых три тысячи километров от Леногорска, у него не было ни родственников, ни друзей, ни знакомых, даже по интернету, и что означало указанное место, он даже боялся предположить.

А вот с улицей Пролетариата его связывали самые неприятные воспоминания. Ну а увидев фамилию Полины, Стас уже не сомневался: беда не приходит одна.

Он сунул листовку обратно в карман, огляделся.

На противоположной стороне холла другой билетный контролёр открыл дверь в зрительный зал «А», и очередь неспешно двинулась, люди подавали парню билеты.

На баре Ольга (живая Ольга!) всё так же продолжала энергетически скупо суетиться: наливала кофе женщине, сердито постукивающей о стойку ногтями-кинжалами. Стас узнал её. Именно она выказывала ему своё недовольство примерно вечность назад. Почему она, вообще, тут торчит, а не смотрит кино, ведь сеанс ещё идёт?

Стас прикоснулся к ноющему предплечью, на несколько секунд замер, принимая решение. Потом забрал с собой «Электронику» и не слишком твёрдым шагом направился к бару.

– Оль, дай стакан воды, в глотке пересохло, – попросил он и невольно посмотрел не в лицо Ольге, а на её шею, тонкую, красивую шею.

Он будто ждал, что вот-вот сама собой кожа на ней перережется, и из красной пульсирующей полосы на барную стойку хлынет кровь.

– Видишь, я занята, – проворчала девушка.

Ольга глазами дала понять, что подобное поведение при клиенте неприемлемо и может стоить Стасу работы. Он навалился на стойку (дрожь в пальцах всё никак не проходила).

– Тебе воды жалко, Оль? Воды из-под крана? – Потом повернулся к женщине, стоящей рядом, и спросил: – Вы никогда не задумывались о том, что для кого-то ваше оскорбление может стать последним, что они услышат в своей жизни?

Ольга чуть не выронила стакан из рук.

Женщина вытаращила на Стаса тусклые серые глаза, набрала воздуху в грудь с явным намерением начать скандал, но Стас не дал ей высказаться. Отвернулся и бросил, уже не глядя на неё:

– Можете не извиняться. Я здесь уже не работаю.

Под гробовое молчание он осушил стакан с водой и отправился в гардероб.

На сиденье дворовой скамьи, где Стас прозябал вот уже два часа, вращалась монета.

В мельтешении латуни чеканка совсем не различалась, но если бы монета замерла, то предстала бы обычной десятирублёвкой. Она сливалась в жёлто-розовый шар, мерцала, лоснилась в вечерних солнечных лучах и, как только падала на бок, Стас снова её раскручивал.

«Уезжай отсюда. Уезжай, – думал он. – Ты ведь не слушал ту кассету, ты не знаешь, что на ней, а значит, всё ещё обратимо. Прошли почти сутки – и всё в порядке, сам же убедился. Ну и что, что в бардачке твоей машины лежит тот паршивый магнитофон? Да плевать. Просто уезжай домой, не сиди вот так. Ты же не любишь ждать у моря погоды, ты всегда поступаешь так, как тебе нужно. Вали отсюда. Зачем ты к ней пришёл? Беги, пока есть возможность. Ну».

Стас прихлопнул десятку ладонью и спрятал в карман пиджака.

Хотел бы он сейчас убежать, да только бегство его не спасёт и не избавит от фантомов и галлюцинаций, а потому он не двигался с места – будто прилип к скамье у восьмого дома по улице Пролетариата. Зорко наблюдал за окнами семьдесят второй квартиры и изучал лица всех, кто выходил из подъезда или заходил в него.

Стас отлично знал, кто живёт по адресу «Пролетариата, 8/72», и последние пять лет сознательно и бессознательно избегал появляться даже в ближайших дворах. А вот теперь сидел и намеренно ждал встречи с хозяевами злополучной квартиры.

Дьявольская ирония.

Неожиданно он ощутил себя несчастным, хотя понимал: жалеть себя – как спасаться валидолом, когда патологоанатом уже вынул сердце, – бесполезное занятие.

Стас глянул на часы: без четверти шесть. До одиннадцати вечера оставалось чуть больше пяти часов.

С небывалой остротой он почувствовал, как двор охватила кладбищенская безмятежность, и воздух отяжелел от жары, плавившей Леногорск первую декаду сентября, как люди словно замедлились, уставшие от непривычного для осени зноя.

«Эй, всё не так уж плохо», – мысленно уговаривал себя Стас, но всё, конечно, было плохо. В семьдесят второй квартире восьмого дома по улице Пролетариата проживала Марьяна Михайлова.

Одиннадцать школьных лет Стас просидел за партой позади неё, и всё бы ничего, если бы из-за Марьяны он не убил человека. А может, не из-за неё, а из-за самого себя – сейчас и не разберёшь.

Голову словно наполнил горючий газ. Стас ждал нового столкновения и невольно вспоминал о прошлом, которое так давно мечтал определить в отходы и не сожалеть о нём никогда. Никто ведь не плачет возле мусорного ведра – вот и он не будет. Но прошлое снова вернулось, восстало, чтобы отравлять ему жизнь. Оно пролезло в голову и вздулось, впитывая все его соки, как хлебный мякиш.

Стас вспоминал Марьяну Михайлову.

***

Поначалу их не связывало ничего, кроме того, что они родились в один год, были прописаны в одном районе города и ходили в один класс сорок второй общеобразовательной средней школы города Леногорска Тверской области.

Но потом, лет в четырнадцать, Стас впервые посмотрел на Марьяну, как на объект интереса. Он и сам не понял, как это случилось, словно кто-то щёлкнул пальцами, вызвав в его организме телесные и душевные вихри.

Затылок Марьяны, что маячил перед ним на каждом уроке, перестал быть просто затылком впереди сидящего человека. Теперь Стас любовался и плавной линией её скул, и беспорядочной пышностью тёмно-русых кудрей, и белизной кожи, и тембром голоса.

Марьяна не обладала сногсшибательной внешностью и в школе ничем не выделялась, кроме как любовью к театральным постановкам и школьной газете, а от этого Стас был далёк на сотню световых лет.

Она нравилась ему другим: твёрдостью характера, чувством справедливости, готовностью идти до конца. Она привлекала его и физически, всё чаще он ловил себя на мысли, что ему хочется касаться её. Это желание смущало, но от того не становилось менее острым.

Стас давил в себе влечение к Марьяне, компенсировал душевное нытьё другими девушками, более доступными в его понимании, хотя не был тем, кто томится в очереди за желаемым (иди и возьми – его тогдашнее кредо). Только в случае с Марьяной его выдержка лишь крепла. Он не проявлял к девушке внешнего интереса, да и в классе о нём ходила дурная слава.

Марьяна была о ней наслышана.

Учился Стас плохо, покуривал за школой, водил сомнительные знакомства, дрался, даже попадал в поле зрения полиции за умышленную порчу чужого имущества, и все об этом знали. Хорошим парнем его считали только приятели со двора, а их было не так уж и много.

Влюбиться во флегматичную интеллектуалку и девочку совсем с другими интересами, нежели у него, оказалось серьёзным и непреодолимым испытанием. Терзался Стас больше года, пока не сдался самому себе и не предложил Марьяне встречаться.

Им было тогда по пятнадцать.

Он ждал категоричного отказа и хихиканья её подружек за спиной, но Марьяна взяла и согласилась, чем перевернула его сознание, понимание реалий и человеческих поступков.

И, если быть честным, получив согласие, Стас встревожился. Впервые в жизни он ощутил груз возможного разочарования: вот он сидел позади Марьяны и любовался ею, как недоступной феей, а вот фея позволяет обнимать себя за талию, и один чёрт знает, какой финт от неё ожидать.

Марьяна финтов не выкидывала, но всё же промывала ему мозги рассказами о вреде курения, говорила о том, что хорошо бы поучаствовать в художественной самодеятельности, подготовиться к сочинению или прочесть, наконец, «Капитанскую дочку».

Она состояла в школьной редколлегии и лезла в каждую общественную дыру, зато даже целоваться не умела. При всей своей продвинутой жизненной позиции Марьяна ничего не знала о жизни настоящей. И ближе, чем позволено целомудрием, она Стаса Платова к себе не подпускала. В губы он поцеловал её всего два раза, и второй поцелуй стал для них роковым.