Когда она подняла глаза, отрывая их от вновь задышавшего мужчины на тротуаре, запыхавшись и трясясь, но начиная понимать, где находится (попутно заметив валявшуюся рядом с ней на земле сумку с учебниками), то встретилась взглядом с Дэниелом, с которым должна была встретиться в кофейне. Он стоял и наблюдал за ее работой.

– Почему ты не помог мне? – спросила она, когда они остались наедине.

– Потому что ты врач, – ответил он. – И один из самых трудных уроков – это поверить в это. Поверить в свой тренинг. Довериться своему телу при выполнении того, что нужно сделать.

– Но я не врач. Пока нет.

– Сегодня ты им была.

Ребра девочки кажутся тонкими и хрупкими под ладонями Скалли, и даже если она понимает в глубине души, что жизнь больше никогда не будет пульсировать в этой плоти, что у девочки не будет второго шанса, как у того мужчины у кофейни из ее прошлого, она опасается сломать эти изящные косточки в своей попытке спасти потерянную жизнь.

– Ну же, – выдыхает она, не прекращая считать. – Ну же…

Она продолжает до прибытия парамедиков. Они перенимают у нее эстафету, занимая ее место, и вот она уже откидывается на пятки, становясь просто сторонним наблюдателем, лишившись того, кого надо спасать, и не зная, чем занять руки. Она понимает, что они проиграли.

Комната представляет собой мешанину из гнилого синего дерева, свежей крови, пота и боли, и, чувствуя головокружение и тошноту, Скалли с трудом встает и выходит настолько быстро, насколько позволяют ее ноги.

Она толкает дверь и продолжает идти, подсознательно отмечая, как закованного в наручники подозреваемого сажают в машину. Больше некого спасать, не за чем присматривать, чтобы убедиться, что все делается оперативно и точно: агенты позади нее сделают все необходимое.

Ей нужно продолжать идти, чтобы оказаться там, где никто ее не увидит и где она сможет свободно вздохнуть без того, чтобы ее стошнило от тошнотворного запаха этого места. Она едва замедляется, когда позволяет себе осознать то, что слышала уже какое-то время – знакомые шаги позади.

– Скалли?..

– Проклятье… – Она отламывает ветку с дерева над собой и вслепую швыряет ее в кусты, после чего ударяет ладонью по стволу, поцарапав кожу.

– Скалли, это не твоя вина.

Она резко разворачивается.

– Тогда чья? Ее родителей? Убийцы? Учителя, который над ним надругался? Психотерапевта, который пропустил ранние признаки психического расстройства? Компании, которая послала испорченный раствор для пробирки с ДНК? Бога? – Ее горячее дыхание превращается в пар в прохладном орегонском воздухе.

– Хотел бы я знать. Знаю только, что не твоя.

Она издает вздох, больше похожий на рыдание, упирает руки в бедра и оглядывает бескрайний влажный лес, ища чего-нибудь – чего угодно, чтобы унять отчаянное стремление действовать; ощущая потребность в бегстве от этой тяжелой и тревожной реальности.

– Ты хорошо поработала, – говорит Малдер. – Мы поймали его. Мы сделали то, за чем сюда и приехали.

– Ничего мы не сделали! – выкрикивает она. – Мы не спасли ни одну из них!

– Мы спасли следующую. – Его слова четкие и уверенные, сказанные с намерением запечатлеть их в ее мозгу.

Это срабатывает. Этот неоспоримый факт окончательно усмиряет ее воинственность. Она чувствует, как начинают дрожать конечности, ощущая себя маленькой и бесполезной среди возвышавшихся над ней древних деревьев. У нее трясется подбородок, когда она говорит:

– Малдер, она была еще теплой…

– Знаю. – На этот раз она ощущает сдерживаемую боль и в нем. Он был рядом с ней все это время – каждый миг одержимости и целеустремленности. Каждую бессонную ночь. Он тоже принимает на себя удар, но делает это безропотно, чтобы оказать ей поддержку.

Она истощена, уровень сахара в ее крови низок, весь адреналин израсходован на бег, и она говорит себе, что расплачется, если потеряла ключи, и, может, так будет проще объяснить истерику на месте преступления. И она позволяет ему обнять себя и убедить в том, что все в порядке, когда там, на грязном полу, лежит мертвая девочка-подросток, которая провела последние дни в аду, потому что озарение пришло к ним на один гребаный час позже.

Она вцепляется в белую рубашку Малдера окровавленными пальцами.

Ей никогда не избавиться от всей этой крови на одежде. Придется ее выбросить – как и все остальное, что было утрачено.

Она запихивает в дальний уголок сознания голос, который неустанно повторяет, что однажды она больше не сможет выносить эту работу. Не захочет.

Голос, который говорит, что Дэниел мог быть неподходящим для нее спутником жизни, но все равно был чертовски прав во многом.

***

– Разве это не Орион? – спрашивает Скалли, склоняясь к его плечу и указывая на небо пальцем.

– О, да, наверное. Я видел его благодаря близости к другой звезде по соседству, той яркой. Видишь? – Малдер наполовину усадил ее к себе на колени на переднем сиденье, пытаясь сделать так, чтобы их глаза были на одном уровне.

– Да… – отозвалась она, но по тону ее голоса трудно было понять, действительно ли она увидела то, на что он показывал, или просто предпочла не уточнять. – Такое большое количество звезд сбивает с толку. Мы слишком привыкли к жизни в городе, – выпрямившись, добавила она.

Солнце наконец закатилось за Орган Маунтинс, и звезды начали появляться на небе в течение прошлого часа. После дня, проведенного за заполнением бумаг, выслушиванием голосовой почты и ужина в Лас-Крусесе, в рекомендованном шерифом месте, в котором подавали какой-то предположительно удивительный амбер-эль Pecan(и Малдер вынужден был согласиться, что у него и вправду незабываемый вкус), они приехали в пустыню для очередного ночного наблюдения за поляной Миллера в надежде на лучший, чем в прошлый раз, результат. Малдер начал сомневаться, что эти странные огни не выдумка, или же, возможно, это явление просто перестало возникать к их приезду в Вердад. Казалось странным, что истории о Черноглазых детях подтверждались столь многочисленными косвенными уликами, тогда как огни представлялись пустой тратой времени.

– Ты созвонилась с контактом из Минобороны, да? – спросил Малдер. – Он сообщил что-нибудь по поводу возможного источника радиации?

Даже в тусклом, увядающем свете дня можно было разглядеть на некотором расстоянии ленту ограждения и оранжевые конусы. К ним добавилось несколько бетонных заграждений, чтобы удерживать машины подальше от зоны карантина.

Скалли покачала головой.

– Нет. Он вообще не горел желанием говорить со мной. Думаю, они больше не намерены делиться информацией.

– Военные не готовы идти навстречу? Как неожиданно.

Скалли издала тихий смешок.

– Знаешь, это странно, Малдер. Я выросла на военных объектах. Я испытывала такое благоговение перед всем, что делал отец… и перед всеми остальными офицерами, живущими по соседству. И до сих пор испытываю. Мне трудно примирить тот мир военных, частью которого я была, когда росла, с косными и скрытными силами, с которыми мы сталкивались в процессе работы.

Малдер опустил голову на подголовник и повернул ее в сторону Скалли.

– Ну, мне кажется, мы по-прежнему видим обе стороны, Скалли. Мы боролись с могущественным меньшинством в высших эшелонах власти, стремящимся оболгать, оболванить, обезличить, – своего рода теневым правительством, которое, вероятно, существовало всегда, но также имели дело и с военными офицерами и их семьями, которые занимаются этой работой по правильным причинам и тоже являются жертвами жадности и махинаций этих «шишек», как и мы с тобой.

Скалли прищурилась, смотря через ветровое стекло наружу.

– Полагаю, что так… – тихо заметила она, явно по-прежнему размышляя над этим вопросом.

Они какое-то время сидели молча, пока Скалли наконец не сказала:

– Что ты думаешь о словах Джарвиса? О детях-гибридах?

Малдер медленно выдохнул и мысленно «открыл» нужные документы в своем мозгу.

– Ну, мы и раньше слышали подобные истории. Программы по гибридизации, пришельцы, не понимающие потребность человеческих детей в прикосновениях, в физическом комфорте. Недостаток человеческой эмпатии является общей темой в историях о похищениях. Похищенные часто сообщают о казалось бы полном отсутствии эмпатии во время болезненных тестов.