Очнулся я от боли, сильной боли во всём теле, будто меня переехал поезд, но я каким-то чудом остался жив. Даже мыслить связно могу, значит, голова не сильно пострадала, хотя вот повернуться она почему-то отказалась. Руки и ноги, когда усилием воли попытался ими пошевелить, тоже не отреагировали. Но, возможно, эта слабость от долгого нахождения в коме? Ведь явно же со мной случилось что-то ну очень неприятное, раз я неподвижно лежу. Но боль-то чувствую! Значит, не парализован, возможно, только изломан и забинтован как мумия, поэтому и нет подвижности конечностей. В любом случае говорить о чём-то рано, но склоняюсь к тому, что я, видимо, попал в аварию, и теперь мучаюсь от её последствий. Больше в голову ничего не приходит.

«Бляя, как Адюшечку-то жалко! Судя по моим травмам, от машины явно остались «рожки, да ножки». Даже без вариантов!» — пригорюнился было я, но тут же вспомнил, что сам-то остался жив, а это уже повод для радости. Бог с ней, с машиной, при моём доходе я скоро другую куплю, всё равно ведь собирался расширять автопарк. И отец уже намекал, что солидный человек должен ездить на солидной машине, а не на «старьюшке», так ласково называл мою Адюшу, Ауди А4, выпущенную ещё в прошлом веке, зато купленную лично мной, без помощи папы на первые гонорары от удачных операций, проведённых мной в его частной клинике, куда я пришёл работать сразу после ординатуры.

Огромным усилием воли я разлепил тяжеленные веки, ожидая увидеть стерильную белизну лучшей палаты в отцовской клинике. Каково же было моё удивление, когда это оказалась явно не она, да ещё и совсем не клиника, а вообще даже непонятно что, больше напоминающее комнату Бабы Яги в избушке на курьих ножках из русской сказки. Ну или не совсем обычную горницу в деревенском домишке.

Комната, правда, была очень чистенькая, по крайней мере там, где я мог её видеть, под потолком всюду, куда доставал взгляд, висели пучки сушёных трав, по всей горнице распространялся приятный мятно-душистый аромат. Неподалёку виднелся шкафчик, заставленный глиняными горшочками разного размера. Возле белёной печи стоял ухват (сказки-то я в детстве смотреть любил и название запомнил), широкая деревянная лопата и метла! Ну всё, Баба Яга, приходи! В недоумении я пялился на эту сказочную атрибутику. Это что, насмешка?

Как я мог оказаться в сельском домике, если никуда из города практически не выезжал. Да и на дачах такого колорита, как печь и сушёные травы под потолком, явно ни у кого не найдёшь. Авария случилась недалеко от деревни? Как я туда мог попасть? Не сдержавшись едва слышно застонал.

Оказалось, этим я привлёк крепкую ещё на вид старуху, находившуюся в невидимой мне части комнаты. Она шустро доковыляла до печи, отодвинула заслон и выудила изнутри ковш, исходивший духмяным ароматом настоянного травяного чая. Отлила какое-то количество в плошку, взятую из шкафчика, и подошла к моей кровати, видимо, желая напоить этим снадобьем. Увидев, что глаза у меня открыты, она заворковала со мной мягким, удивительно красивым голосом, успокаивая и словно убаюкивая мою боль.

— Очнулся, сердешный, вот и славно, вот и хорошо. Значит, скоро и шевелиться начнёшь, и встанешь быстро. А то когда тебя Сенька притащил всего изломанного, не чаяла я, что и жив-то будешь. Да, видно, не человеческих ты кровей, соколик, коль так споро на поправку идёшь. Всего ничего полежал, а косточки-то уже и твёрдость заимели, и кровь с нутра идти перестала. Да и губы, и задок, почитай, заросли, хоть разговаривать-то тебе всё одно пока рано. Потерпи ещё малость, а там и хворь твоя исчезнет. Ты ж дитёнок, видать в рубашке родился, с такой-то высоты упал и сподобился живым остаться. А второй-то видать не выжил, его как окаянные обнаружили, через седло перекинули, да повезли куда-то.

Сенька сказывал, так живых-то не возят. Ой, да что я раскаркалась, старая дура, тебе ещё отдохнуть надобно. Давай-ка, отварчику выпьешь, да подремлешь, а там и повязку сымать будем. — С этими словами старуха начала по глотку наливать в мой рот своё снадобье, от него медленно уходила последняя боль и всё сильнее клонило в сон.

***

В следующее своё пробуждение я чувствовал себя значительно лучше. Боль хоть и осталась, но была уже притуплённая, как от старых ран и переломов. Даже удалось немного повернуть голову набок, хотя мешала повязка, намотанная, казалось, по всему телу.

Даже негромко кашлянуть, привлекая к себе внимание, смог. Ко мне тут же, чуть прихрамывая, подошла старуха, прошлый раз поившая меня отваром. Посмотрела на меня добрым, мудрым взглядом и начала потихоньку сматывать с меня бинты, давая понять что больше я в них не нуждаюсь.

По мере удаления с моего тела повязок, я всё сильнее испытывал острое чувство какой-то незащищённости, словно вместе с бинтами от меня уходила часть моей прежней жизни. Навсегда, оставляя, в какой-то мере, не готовым к переменам ни морально, ни физически.

Обнажаться перед чужой старухой, пусть знахаркой, было мучительно стыдно. Но она медленно и аккуратно делала своё дело. Смотала повязку с головы, рук, ног, внимательно осматривая и ощупывая каждый кусочек обнажаемого тела, и в заключение попросила молодого парня, который, оказывается, находился всё это время в невидимой мне части комнаты, придержать меня, чтобы не упал с кровати, когда она будет разматывать торс.

Тот устроил меня в вертикальном положении, а старуха внимательно наблюдала за моим лицом, готовая прервать моё разоблачение при первых признаках боли. Но я не чувствовал в своём состоянии ничего критического, и смена положения вызвала лишь небольшое головокружение, никак не отозвавшись больше нигде.

Женщина облегчённо вздохнула, пробормотав еле слышно хвалу моей нечеловеческой сущности. Заинтересовав до крайности этим высказыванием, не впервые произносимым ею, но если раньше оно прошло мимо сознания, то теперь я решил выяснить что она хочет этим сказать. Но только я было попытался открыть рот, как его накрыли мягкой ладонью, давая понять что с разговором нужно подождать.

Закончив с повязками и ощупываниями, старуха удовлетворённо покивала, укрыла мои плечи какой-то холстиной и велела парню нести мою тушку в баню, на помывку. Да действовать осторожно, лишь обмыть всего руками, ни пар, ни веник велела не применять. Сказала, что рано, надо ещё немного подождать, с такими нагрузками на организм, лучше не рисковать.

Парень умело, видимо, не раз приходилось таскать больных, подхватил меня на руки и вынес вначале на крылечко, а затем в стоящую неподалёку баню. При этом он ни разу не поморщился и не подал виду что ему тяжело, словно нёс на руках невесомую пушинку. Так бережно и легко его руки сжимали моё тело.

Доставив в баню, парень пристроил меня на неширокой полке и начал отмывать, предварительно намазав какой-то тёмной субстанцией. «Бляя, ну и деревня, в каком веке в ней остановился прогресс? Даже мыла нормального у хозяйки нет! Своё что ли варят?» — изумился я. Парень между тем сноровисто смывал с меня намазанную пасту.

Легонько тёр рёбра, спускаясь всё ниже к паху. «Неужели и там меня вымоет, не постесняется?» — подумалось мне. Вымыл, и ни один мускул не дрогнул на миловидном лице банщика. Перевернул на живот и повторил процедуру уже на спине, до задницы, впрочем, дотрагивался очень осторожно, словно чего-то опасаясь, впрочем, закончил с ней быстро, и заподозрить его в особом отношении к данной части тела было просто не реально.

Хотя, как оказалось, я был совсем не против небольшой ласки, несмотря на всё моё больное состояние, видимо соскучился по сексу. Давненько у меня партнёров не было. После ухода Влада, вечно недовольного тем, что я постоянно занят то на работе в клинике интерном, то опять же на работе в отцовской клинике, у меня даже случайных связей не было.

А секса, признаюсь, хотелось иногда до одури, тогда я просто шёл на работу и просил отца вставить в мой график очередную плановую операцию. Любимое дело хоть порядком и выматывало, но после трудового дня трахаться не очень хотелось.