– Читал, что ли? – с недоверием покосился Данила. – Уж больно складно у тебя.

– Читал! – зло отрезал Топорков, и видно было, как закраснелось его лицо. – Не веришь? Я и сам бы не поверил, если бы в руках ту бумагу не держал.

– Откуда?

– Потерпи! Придёт время! – взмахнул рукой Топорков, останавливая его. – Дай досказать. Батя опись составил захоронённых, Хан подписал приговор. Всё чин чином. В том списке только мужиков человек тридцать оказалось, а баб да стариков!..

Топорков опять приложился к бутылке, Данила поморщился, но не встревал.

– Батю после этого кондратий хватил, в больницу снова свалился, но отпустило. Умереть хотел, а смерть не приняла. Ну и Хан от него отстал. Батя в колхоз устроился, в море за рыбой ходил, там пропадал, а затем война началась с немцами. Его по здоровью не взяли, он к архивам вернулся в районный Совет, а Хан на фронт ушёл. Воевал. Живым вернулся. Работал в городе, потом домой – возглавил райком партии. Про батю совсем забыл или вида не подавал.

Топорков отвернулся к окну, помолчал, пряча огонёк сигареты, поёживался, развернулся рывком к Ковшову, протянул удостоверение, зажигалку-пистолет:

– Бери! За то, что мал-мал прибил… извини… сам понять должен. Откуда мне было знать.

Данила принял удостоверение, сунул в карман зажигалку.

– Я когда с Ёлкой всерьёз встречаться стал, – продолжал Топорков, – и не замечал, что у бати с Ханом тоже дружба водилась. А в тюрягу угодил, батя ему в ноги бросился. Тот пообещал сменить гнев на милость, но обманул. А когда батя снова наведался, на порог не пустил.

Данила, сочувствуя, повёл плечами, но промолчал, голова его была занята другими мыслями.

– А недавно Хан сам за батей послал. Прошлое вспомнил, архивами заинтересовался, не припрятал, мол, чего? Батя божится – как можно! Хан заявляет, что особо важного там не должно быть, но могли заваляться разные бумажки про давние, революционные будни. А сейчас, мол, мода пошла прошлое ворошить, самим Сталиным погнушались. Извратил все его дела Хрущёв, все его победы. Доберутся и до нас… Батя кумекать начал, про что тот намекает, а Хан ему напрямки – спалить надо весь архив. Пошёл вроде слух, что собираются его в город перевезти, надо опередить. За эту услугу пообещал Хан похлопотать за меня, освободить раньше времени… Батя глаза выкатил – как спалить? Посадят! А Хан на смех его поднял, – твой архив в полуразвалившейся избе хранится, электропроводка – сплошная гниль, устрой, мол, короткое замыкание, изба сгорит в несколько минут, как спичка. Комар носа не подточит. Ты архив не строил, тебе он в наследство достался, ты лишь бумажный хранитель, с тебя, стрелочника, никакого спроса. Зато сын на воле! А не можешь сам, попроси сынка, то есть меня. Его отпустят на время. Пусть обтяпает, а Карим прикроет. А потом полная амнистия… Вот батя и рванул ко мне…

Данила с интересом прислушался. Давние революционные события больше походили на нереальные фантазии, но последние слова тревожили, представляя криминальный интерес.

– Поведал мне батя обо всём этом, – продолжал Топорков, – и не поверили мы Хану. Я так скумекал: избу с архивом райсовета спалить он и без нас может. Зачем свидетели? Но здесь вдруг батя понадобился? Значит, и от него избавиться желает Хан. Отец – единственный свидетель всего, что тот творил. Вот и придумал Хан одним хлопком все свои чёрные дела прихлопнуть…

– А почему?.. – начал было Данила.

– Есть и этому причина, – прервал его Топорков. – Я расспрашивал своих. Есть на зоне авторитеты. Слышали. В Москве съезд прошёл, на котором Хрущёв выступал. Самого Сталина из мавзолея попёр. Много времени прошло, конечно. Но и до нас волна докатилась. Видать, закачалась земля и под такими, как наш Хан. Хрущёв хоть на пенсию ушёл, но дружки его верные остались, у нас на зоне народ ждёт, должно быть обновление. Как?.. Логично?

Ковшов пожал плечами с сомнением:

– Если кого и коснётся, то политзаключённых. Да и пустое это дело. Времени-то уже сколько прошло с того съезда.

– Не враз. Россия – страна большая. Докатится, – не унимался Топорков. – На зоне давно ждут амнистии. Если б разговоров не было, я б и не знал. А то чего бы Хан зашевелился, а?

Данила понял, что возражать бесполезно, очень уж горели глаза Топоркова, и сам он весь светился в своей прозорливой догадке.

– Народ не тот стал, – волновался рассказчик. – Звон по зоне идёт, новой жизни заждались, мы хоть газеты и не читаем, а что наверху, в Москве случись, у нас свой телефон отзванивает. Ещё чище и с подробностями, о которых и вам не знать. Вот Хан и зашевелился. Как думаешь?

Не дождавшись ответа, Топорков заторопился, затараторил:

– Я с зоны легко ушёл. Хлебники да шерстяные помогли[7]. Батю в городе у Большого Ивана[8] в надёжном месте оставил. От Хана подальше. Ему здесь делать нечего. На воле сам погулял трое суток и ног не замочил[9]. Фартило поначалу, всё в цвет, в архиве сам побывал, сгрёб там бумажки, которые батя велел собрать. Всё тихо, следа не оставил. Засобирался уже возвращаться… Палить архив не стал! – опередил он Ковшова, сунувшегося было с вопросом. – Зачем палить? Нам, уголовке, ещё одной статьи не надо. Мы с батей по-другому всё надумали обтяпать. А то, что Хана тревожило, мне батя заранее передал. Он, как знал, ту бумагу о расстреле рыбацкой деревни при себе схоронил. Что уж там помешало, что у них с Ханом вышло, но утаил он её от остальных. Может, тогда уже Хану не верил… Не пытал я батю. Да что я тебе размусоливаю! – Топорков дёрнулся в чувствах, рванул на груди ворот и рывком достал, протянул Ковшову что-то.

Это были свёрнутые несколько раз листы бумаги. Топорков засветил фонарик:

– Читай. Только осторожно. Попортились от времени уголки.

Данила принял фонарик, осветил жёлтые измятые листы, с трудом разбирая, попробовал прочесть:

– … приговорить всех… ниже обозначенных поимённо… к высшей мере пролетарского возмездия… и защиты трудового народа… расстрелять… Приговор привести к исполнению немедленно… Сидоркина Павла, Сигизекова Ермека, Усманова Толгата…

Он поднял испуганные глаза на Топоркова:

– Тут их много. Это те самые?

– Там они все, – мрачно кивнул тот. – На трёх листах как раз уместились. Всех перечислил Хан. Никого не забыл. Аккуратный в бухгалтерии, гад!

– Так это же что выходит?.. – заикнулся было Данила.

– Это тебе будет пропуск к бате. Всех без суда и следствия Хан грохнул тогда в той деревне. Об этом листки. Если Кариму достанутся, непременно к Хану попадут. Поэтому тебе и доверяюсь. Найдёшь на воле батю. С ним к своему главному прокурору явитесь в область. Ему батя всё и поведает. А бумаги – единственное подтверждение. За ними я из лагеря и бежал.

От волнения или по другой причине голос Топоркова прервался, он хотел ещё что-то добавить, но совсем осип и полез за бутылкой.

– Ты ничего дурного не думай, – наконец успокоился, пришёл в себя Топорков, губы рукавом обтёр, на Ковшова зорче глянул. – По нашей задумке, я сам с батей хотел к Главному вашему заявиться и враз во всём покаяться, но подвела Фёкла, зараза! Сдала меня легавым. Послал я её за водярой, она только за ворота шмыганула – и к ним. Дошло до Карима. Я лишь первую бутылку откупорил, хотел перед тем, как отчалить с этих мест, отметить удачу, а в окно глядь – менты уже обложили, гвалт подняли – выходи! Сдавайся!

– Так ещё не поздно, – подхватил Данила. – Это неплохой вариант. А бумаги я доставлю по назначению.

– Нет! – вырвал из его рук листы Топорков. – Карим меня в живых не оставит. Нет мне отсюда хода. А про клятву ты забыл?

– Не забыл я ничего. Живым ты больше и отцу, и себе поможешь.

– Ну хватит! – оборвал его Топорков. – Повезёт, спасусь, а нет, так тому и быть. Ты обещания свои исполни.