– Не ори! Начитался книжек Ольги Николаевны. Где твоя пуля?

Дынин в изнеможении свалился на стул. Данила подошёл к окну, отодвинул занавеску, всмотрелся за стекло. Ему померещился шум снаружи. Будто тень мелькнула у ближайшего одинокого дерева.

Но на дворе было пусто. Свет проникал в помещение от луны, диск которой будто любопытствуя, свешивался с дерева и заглядывал в окно больничной палаты.

– Ночь-то какая! – поёжился Данила. – Только привидениям и шастать.

– Я раскрыл ему грудь… – бормотал Дынин, – дошёл до сердца… вокруг на теле сплошная мелкая дробь, порошинок множество… даже остатки пыжа встретились кое-где… А она, видно, ему в амулет угодила.

– Чего?

– На шее у него амулет был. Ну, это?.. Серёжка сердечком из серебристого металла, подвешенная на самодельную железную цепочку.

– Серёжка?.. – ёкнуло внутри и у Данилы, вспомнившего рассказ Топоркова.

– Пуля угодила в самую серёжку и застряла в сердце.

– Дай-ка пулю.

– Пули нет.

– Как нет! Что за дурь! Давай пулю! Где она?

– Как учили… Во время вскрытия всё извлечённое из тела мною складывалось в отдельный приёмник. Я приспособил стерилизатор… металлическую коробку… в морге подобрал подходящую. Вот в этот приёмник пулю, серёжку с цепочкой и сложил. Там и остальная дробь…

– Чучело! – вырвалось у Данилы. – Кто у трупа остался?

– Дубель, милиционер, – смутился Дынин. – Петровна, санитарка, когда я к вам пошёл, со мной попросилась. Боязливая старушка попить захотела. А товарищ Дубель близ дверей морга, как и положено.

– Туда, быстро! – рванулся к двери Данила. – Ты впереди шагай, дорогу показывать будешь. Фонарик-то есть?

– Откуда? – споткнулся тот.

Пришлось изрядно повозиться с задними дверьми, прежде чем из полумрака прохладного коридора они наконец выбрались на скрипучее шаткое крыльцо. Патологоанатом не переставал удивляться, что кто-то додумался прикрыть за ним двери, и поругивал санитарку, помогавшую на вскрытии.

– Дверь-то снаружи была припёрта чем-то! – укорил его Ковшов.

– Разве? – путался совсем смутившийся Дынин. – Ничего не понимаю…

Лунная ночь встретила их настороженным шумом деревьев, раскачивающихся под порывами ветра. Стало жутковато. Патологоанатом жался к Ковшову и ёжился; ничего на себя не набросив, он так и оставался в кровавом халате.

– Куда? – окинул взглядом больничный двор Ковшов.

– Тут недалеко, – всё же шагнул первым Дынин.

Морг располагался в глубине запущенного двора, в старом деревянном сарае, привалившемся к так же покосившемуся забору. Так они и стояли, будто набравшиеся до риз пьянчуги, боящиеся расстаться, чтобы не упасть. Голый столб с тусклой электрической лампочкой под жестяным колпаком, периодически издававшем скрежет, довершал убожество.

– Илья Артурович! – нагнал их внезапный крик сзади. – Никак меня забыли?

– Петровна! – взвился Дынин. – Чего это с дверью?.. Зачем ты её прикрыла?

– Я здесь, – догнала их старушка. – Водички божьей напилась и сил прибавилось. А двери и не касалась.

– Ты не понадобишься, – остановил её патологоанатом. – Возвращайся.

– Она пулю видела? – перебил его Ковшов.

– Нет.

– Пусть идёт. А милиционер где?

– Дубель при морге оставался, – начал оглядываться Дынин. – При входе.

– Не заметил. Испугался, что ли?

– Верующий он, – опустил тот голову. – Развёл мне целую философию. Нельзя, мол, отдавшего Богу душу мучить…

– Это милиционер-то!

– Вот… – растерянно опустил руки патологоанатом.

– Идиллия, – хмыкнул Ковшов. – Каримову сказать, тот его в три шеи!..

– Что вы!

– А куда он сейчас-то запропастился? Удрал?

Будто услышав их голоса, из темноты возник чёрный силуэт.

– Смотрите! – ткнул пальцем Дынин.

– Илья Артурович, это я. Дубель.

– Вы что же пост покинули? – обрадовался тот. – Я вам велел…

– А чего там стоять? Кого охранять? – приблизился милиционер. – Кому мёртвые нужны?

– Товарищ постовой! – Ковшов возмутился так, что милиционер опешил. – Что себе позволяете?

– Да не убудет, – разглядел гражданского тот. – Самоубийц-то и в народе не милуют…

– Вам было приказано!.. – взвился Ковшов, но на него наткнулась старушка, едва поспевавшая за ними, и гнев пропал сам собой. – Пошли дальше, – безразлично махнул рукой Данила.

Худющий милиционер присоединился к старушке, и они о чём-то зашептались за спиной Ковшова.

– Петровна, ты мне страха-то не наводи и так спина мокрая, – донеслось до Данилы.

– Какие страхи, какие страхи, милок? – успокаивала его старушка. – Тут уж бояться нечего. То, что к полуночи они все слетаются, ещё прабабка моя, Ниловна, сказывала. Но вреда, не боись, не причиняют… Нам-то что их опасаться? Мы покойника обмываем, в последний путь собираем… Нам что? Мы слуги и помощники…

– Разве вспомнить, сколько за всю жизнь-то накуролесил? – жаловался долговязый. – Может, где и того… Но дело служивое, по приказу. А, Петровна?..

– Не твоя вина, милок. Коль по приказу, тому и отвечать.

В морге было ещё темней, и Дынин споткнулся у входа, пропустив вперёд Ковшова. Тот включил фонарик, взятый у Дубеля.

От входной двери в глубину морга уходили грубо сколоченные полусгнившие стеллажи, почерневшие от времени. Они были пусты, но местами в глаза бросались остатки всевозможного медицинского оборудования, пришедшего в негодность: носилки без одной ручки, сундук с красным крестом на боку, пара респираторов вперемежку с несколькими противогазами и прочая рухлядь. Почти обвыкнув, Данила вдруг вздрогнул от пластмассовых розовых конечностей, бывших когда-то подобием человеческого скелета – наглядным пособием для студентов. Чертыхнувшись, он направил луч фонарика вперёд, где в центре помещения высился громоздкий стол в виде постамента. Над ним тускло горел свет. Внизу разверзлось тело, когда-то бывшее человеком. И признаков никаких, что это принадлежало метавшемуся в избе живому Топоркову, только знакомая запрокинутая патлатая голова. Запах ударил в нос. Перехватило дыхание. «Так вот, оказывается, какова она, Голгофа!..» – тоскливо мелькнуло в сознании Данилы.

Он, хотя и подтрунивал над другими, не переносил вынужденных визитов в эти казённые дома. Морги и обыски претили его натуре. По своей воле он их избегал, считал – каждому своё. Он профессионал, следователь, его дело раскрывать преступления, уличать преступника, собирать и анализировать факты и доказательства. Его идеала, великого сыщика Шерлока Холмса, знаток сыскного хобби Конан Дойль никогда не загонял в морг, какие бы загадочные преступления тот ни расследовал. Колдовать над телом жертвы – удел эксперта. Ему и карты в руки. Никто не мог переубедить Данилу в этом, даже начальство. Но следователь – лицо подчинённое, сам он до начальства не дорос, поэтому приходилось терпеть.

Ковшов замер на подступах к телу, и тут сзади раздался грохот, сопровождаемый диким криком. Он обернулся и остолбенел. Старушка, шедшая за ним, неосторожно задела конечности пластмассовых останков, те обрушились на несчастного Дубеля, и милиционер свалился на пол, в ужасе хватаясь за стеллаж и роняя на себя всё, что могло падать.

– Очнись, касатик! – запричитала старушка над очумевшим от страха долговязым. – Бойся живых. А эти чего…

– Воды бы ему, – поискал по сторонам Дынин.

– Откуда ей быть, Илья Артурович? – покосилась старушка. – Я ж в корпус бегала.

– Водки! – мрачно отрезал Ковшов. – Или дай спирту, если есть.

– Спирт был, – Дынин помог подняться милиционеру. – Но он выделяется для мытья рук и…

– Вот и побереги, – снова перебил его Ковшов. – Пошли, они сами управятся. Где твоя коробка?

Патологоанатом засуетился над растерзанным телом, потом сунулся под стол, начал открывать всевозможные ящички в шкафу.

– Стерилизатор, говоришь? – подталкивал его от нетерпения Данила. – Где пуля-то?

– Здесь всё было… – Дынин опять полез под стол, засветив фонарик, заглядывал под деревянный настил, в углы.