К ужину все вокруг забегали, я так и сидела в кают-компании, да пару раз вышла на палубу подышать и в места общего пользования. Старший лейтенант появился с подвязанной на ремне рукой, встопорщенный и уставший до чёрных кругов под глазами. Скользнул по мне невидящим взглядом, автоматически закидывал в рот ложку за ложкой свою порцию, а сам выслушивал доклад присевшего рядом Степаныча. После отдав какие-то распоряжения натянул на голову не менее помятую чем у мичмана фуражку куда-то побежал, я только услышала топот по палубе над головой…

Глупость, наверно, но из разговоров со Степанычем и Касимовичем, у меня уже сформировался в голове образ матёрого морского волка, из которого героизм просто струится по сторонам и с изогнутой трубкой во рту. Лейтенант ничего героического во внешности не явил, чем меня страшно разочаровал. И как бы я себя не ругала и не объясняла всё своей детской наивностью и глупостью, но где-то в глубине души обида на старлея за обманутые ожидания поселилась прочно. Ну, да и ладно, мне с ним детей не крестить. А вообще, нужно быть поаккуратнее, так накручу себя, а потом бок о бок месяцами тереться, нельзя же так в самом деле!

Ещё через пару часов мы, наконец, вышли в море, вернее в Финский залив. Вечерний летний залив пластался маслянистыми едва видимыми вздыбами скруглённых волн. На песчаных пляжах сейчас в мокрый песок на грани воды и суши с шипением не шлёпали волны, а словно натекали тонкие чуть приподнимающиеся верхние порции слоящейся воды. Ох, как же хорошо в такую погоду брести по песчаному мелководью сотни метров в тёплой парной пресной воде, чтобы глубине по пояс радоваться, что, наконец, можно плыть.

Но сейчас на вибрирующей палубе рычащего выхлопом сторожевика было как-то совсем не до того, и не только сигнальщик до рези в глазах вглядывался в горизонт и небо, особенно в целый сектор сияющей пелены вокруг низко висящего на северо-западе летнего солнца в белёсом ленинградском небе, ведь это одно из наиболее вероятных направлений возможного воздушного нападения. А от рвущего водное стекло форштевня далеко-далеко на крамболы непрерывными чёткими линиями тянулись предательски выдавая наш катер усы. И наверно не только мне сейчас очень хотелось, чтобы они исчезли, пропали, стёрлись, потому, что с высоты их сейчас можно было увидеть в косых лучах солнца за пару десятков километров, гораздо раньше, чем у их основания удастся разглядеть тёмную шаровую риску корабельного корпуса с тонким хвостиком чёрного солярового выхлопа. Это ещё здорово, что у нас не угольная кочегарка с её обязательным в такую погоду километровым высоким чёрным дымовым столбом над трубой. Комендоры влипли в свои боевые посты, как и сигнальщик и наблюдатели, внутри надстройки в рубке, вернее над ней, этот сарайчик надстройки не сама рубка, а всё управление на открытой назад площадке в её задней части… Вон Касимович в заломленной на затылок над вихрами иссиня чётных кудрей Балтфлотовской бескозырке поводит по небу насупленным стволом своего большого пулемёта по левому борту, ещё двое рядом у такого же с правого борта тревожно оглядывают другой сектор неба. Сколько глаз сейчас ощупывают небо с рыхлыми полосами даже не перистых облаков, а просто едва обозначенных тяжей прозрачной белесоватой мути. Если бы не набегающий ветерок и трепещущий на нём кормовой флаг, могла возникнуть иллюзия, что мы влипли в неподвижную картинку, но на самом деле хоть вокруг ничего не движется и не меняется, ни вода, ни очертания дымки далёкого берега, мы глотаем метры м кабельтовы пути. Хотя Степаныч обещал, что миль через двадцать от Кронштадта уже набегает волна и начнёт качать, пока всё тихо. Кто бы мне сказал, что я буду со многими молить о ненастной погоде, когда самолёту в небе делать нечего и можно расслабиться и сосредоточиться только на опасности на воде, здесь глубины никакие, поэтому ждать здесь подводные лодки наивно, да и мы для подводников слишком малая и неудобная цель, а главнее то, что на таких глубинах лодка с высоты как на ладони и нет спасительной глубины, где бы можно было спрятаться…

Я приткнулась с левой стороны надстройки, смотрю назад, на чуть расслабившихся у пушки артиллеристов и Касимовича с напарником, вспоминается напеваемая Соседом задорная:

Я даже не заметила, что сижу уже десяток минут раз за разом мычу этот куплет или припев. Даже меня захватило разлитое по всему катеру тревожное напряжение. Я не стала говорить, но со слов Соседа особенно первые месяцы немцы очень старательно соблюдали режим, можно сказать, воевали по расписанию, то есть ночью предпочитали спать, то есть не ездили, не летали, боевых действий не вели. Не стала говорить, потому, что не знаю, распространяется ли это правило на морской театр военных действий. Во как завернула! А всего на службе — комар начихал… Месяца не прошло, как в военкомат пришла, а кажется, что мирное время уже так далеко и каждый день после него растянут на недели и месяцы…

Изредка весь корпус чуть вздрагивает, словно машина на дорожном ухабе, словоохотливый рыжий старшина говорил, что это могут быть усы прошедших вдали кораблей или просто одинокая волна, не девятый вал или волна-убийца, но всё равно не такая как другие. Днём пару раз даже вспотела, а сейчас моментами познабливает, нет, не холодно, просто прохладно, особенно, когда влажный ветер забирается под форму к голому телу. Вот и сижу тут на постеленном старом чёрном ватнике накрытом чистой тряпкой, прислонившись спиной к нагретой на солнце серой стенке рубки, подтянув согнутые колени, на которые хотела бы устроить свой подбородок, но мне почему-то это кажется неприличным. Хоть я прижала и обхватила руками под бёдрами обтянутыми юбкой, но и то, что колени вверх торчат достаточно вызывающе. Летевшие от Кронштадта за нами в след три большие сероспинные чайки уже давно отстали, сейчас любая риска в небе это скорее самолёт, чем птица. А по последней сводке бои идут по всей линии западных фронтов. Смотрю вокруг в эту умиротворённую тишь и не верится, что где-то стреляют пушки, умирают в окопах солдаты. Даже в то, что на пути в Кронштадт этот катер с этими матросами атаковал и обстреливал немецкий самолёт не верится, хотя вот ещё не закрашенные свежие заплатки с опалинами обгоревшей краски. Мои мысли кажутся какой-то неправильной игрой, словно мне достаточно правильно сосредоточиться и я проснусь. И ничего этого нет, и нет войны, а я после окончания школы хожу и думаю, что мне делать, идти учиться или работать, и мучения этого выбора кажутся мне такой невыносимой тягостью… Я словно впала в транс или задремала с открытыми глазами под это плавное окружение, с которым чуть диссонирует только ровное так-таканье двигателя под ногами…

Когда всё разрушилось каким-то неправильным криком:

— Воздух! Справа сорок самолёт! Огонь! — "Не верю!" сказал бы Станиславский, и я ему бы поддакнула. Какой-то срывающийся, неправильный голос, никакого величия и героизма, в нём, никакой внушительности, как у Левитана по радио…

Только это всё промелькнуло как-то краем, я высунулась и повернула голову налево, но только увидев, куда рыскнули стволы пулемётов сообразила, что для меня это находится за рубкой. И тут я увидела его, отчётливо, словно прорисованный до последней мелочи тушью он висел медленно увеличиваясь, он словно плыл по воде не оставляя на ней следов, с изломанными кривыми крыльями, с блестящим промельком винта перед собой, с уродливым горбом кабины, и некрасиво торчащими стойками шасси. Весь он был похож на какую-то неправильную, некрасивую изломанную свастику-каракатицу и совсем не страшный, а противный и мерзкий. Только после крика, я осознала, что в реальность вплелось какое-то жужжание… Вдруг оглушающе гавкнул осыпая палубу гильзами Касимыч своим пулемётом, а за надстройкой ему ответили ду-ду-дуки второго пулемёта. Впечаталось в память оскаленное застывшее лицо кока стиснувшего ручки пулемёта, как-то плаксиво скривлённое лицо его второго номера стискивающего в руках зелёную коробку с торчащим концом новой патронной ленты. Видимо что-то кричащие артиллеристы пытаются повернуть пушку, когда по палубе прозвучала неровная дробь и звук выстрелов донёсся справа и сверху, а меня бы кинуло к леерам ограждения, если бы я не выглядывала из-за угла надстройки и рефлекторно не уцепилась бы за него. Рядом что-то взвизгнуло и даже вроде овеяло кожу на лице. А пулемёты уже развернулись в другую сторону и снова палят куда-то, только мне теперь не видно, потому, что катер повернул и теперь пролетевший над нами самолёт где-то за надстройкой. Меня теперь бросает в другую сторону и я упираюсь ладонями в палубу, чтобы не покатиться, как над самыми нашими головами, я как раз только перевела взгляд наверх от палубы, пронёсся мелькнув брюхом и чёрно-белыми крестами на крыльях самолёт, а чуть ниже как в замедленном кино летит чёрная капля, пролетает вдоль и на нашем кильватерном следе встаёт белый столб воды. Совсем не страшный, если бы не встряхнувший долетевший грохот и визг пролетевших вверху осколков. Теперь пулемёты ду-дукают очередями без перерыва, замолкая только для разворота стволов. Катер кренится то в одну, то в другую сторону, на воде позади ещё видна кривая нашего зигзага, мне не до выглядывания самолёта, я вцепилась в торчащую кривулину, чтобы не вылететь куда-нибудь. Внутри только бьётся радостная мысль, что не осталась сидеть внизу под палубой, где от неизвестности было бы ужасно страшно, а здесь я почему-то уверена, что раз светло и всё вижу, то значит, ничего со мной не будет…