— Мы ещё увидимся, малыш.
— Когда?
Рей играла, творя магию в содружестве с другими инструментами. Момент, когда к правой руке подключилась левая, утонув аккордами то ли в большой, то ли в контроктаве, ударил по сердцам каждого слушающего. Так звучала застарелая детская обида, горе и разочарование. Нас разлучили, но ведь то было только полбеды, правда?
— Если уходишь — тогда вернись!
— Я вернусь, Рей. Обязательно вернусь, слышишь?
Да, малыш, теперь и я всё слышу, отчётливо. Так звучит эхо моего предательства. Прости, родная, мне так жаль. Так жаль…
— А сколько мне будет лет, когда ты вернёшься?
Она всё слышала тогда и помнила по сей день. Я велел ей не жить ожиданием, и она справилась. Она двигалась дальше во что бы то ни стало: жила, любила, дружила, играла. И помнила. Помнила того, чьё неосознанное предсказание сбылось в этот воистину праздничный день.
— Не живи ожиданием, Рей. Я приду только тогда, когда ты перестанешь меня ждать.
Так и вышло. На сердце у неё плач, но он не только обо мне, я не до такой степени эгоистичен. Это мрачная, наполненная урчанием грома музыкальная туча с отзвуками поражений, с плавно стекающими по струнам тоской и ожиданием, и звенящими на фоне просвета радостями и победами, должна была рано или поздно излиться и заплакать. Это её диалог с миром, форма речи, рассказ о своём прошлом. О давно ушедших родителях, прикладывающихся к бутылке, о морозном крыльце, о чужой теплоте, отнявшей ставший почти родным холод. Об десятках улыбок, окружающих со всех сторон… Десятках. Улыбок…
Когда судьба в ответ на мою прихоть и смелость расщедрилась на одно маленькое огромное чудо, ей, очевидно, подумалось, что мне этого будет мало. Гулять, так гулять! Теперь эта ведьма преподносила мне на блюдечке чудеса одно за другим. Моя семья, которую я так бесстыже и жестоко уничтожил. Четырнадцать микро-вселенных, истреблённые, как я верил, во имя собственного выживания. Души братьев и сестёр, которые я не уберёг от злого добродетельного умысла, оживали под звуки музыки, просачиваясь сквозь ноты и воскресая одна за другой. Я всех их помнил, как помнил и нарушенное — после года на свободе действительно нарушенное — обещание отыскать их всех. Я не представляю как, но точно знаю, что должен был хотя бы попытаться…
Крошка Агнес обожала солнце, груши и рисование. Конопатый Винс часто болел и умел отлично заделывать любую щель в хрупких, промёрзших стенах. Артистка Джули мечтала стать акробаткой, а шустрый Джеф бегал быстрее всех в доме. Крепыш Финн не боялся постоять за себя и своих друзей. Тихоня Роузи всё время игралась с железками. Малец Найн порою искал повод, чтобы подраться, а вот удальцу По повода искать не нужно было. Мелкий Фред — наш пугливый молчун, без устали стоящий на шухере. Тощий Томми — кривляка-забияка. У красотки Бонни была самая роскошная причёска, чёрные мелкие кудри. Малютка Клэр была безрассудно отважной, а её лучшая подруга Вита любила тёплые ветра и обожала мороженое. И, конечно, наш крепыш Коннор — бездонная кладезь самых смешных шуток…
Зал наводнили невидимые нити, не разорванные, как я был уверен, а только запутанные. Память о моей давно разбредшейся по свету семье толкала если не на поиск всех и каждого, то на действие, которое так и не было совершено мною: оказавшись в детской колонии и позже во взрослой, за все годы я так и не смел оплакать их — молча отвернулся через силу, даже не попрощавшись.
Что с ними стало? Выжили ли они в той холодной ночи или ушли навсегда? Боролись ли за свои жизни так, как мы с Рей? Помог ли им По? Где они все сейчас? Кем они стали? Что из них выросло? Какие победы и поражения пережиты ими? Ответов я не знал, как не знала их и Рей, сокрушающаяся об этом в музыке. Разлука и надежда на встречу не боролись за право вести в этом льющемся на весь мир диалоге, они шли рука об руку.
Мой музыкальный рассказчик и художник разящими и в то же время ласкающими сердце звуками сшивал разорванную в клочья материю — так собирался воедино я сам. Всё ещё запутавшийся в сетях, в жгутах и в цепях, которые так безропотно позволил на себя навесить, бережно храня в душе единственно желанные оковы — раненный, но, наконец-то, чуточку больше, чем просто живой…
Воздух в зале был пропитан чем-то застарело горьким и освежающе сладким. Беды прошлого музыка не смывала, всего лишь рассказывала слушателю всё так, как оно и было, но и горестей настоящего я даже в окончании мелодии не расслышал. Тяжесть шагов рояля и затяжные зарницы виолончелей не затмевали собою хрупкие, маленькие чудеса, отчётливо слышимые в невесомых перезвонах металлофона — последних каплях прошедшей грозы. Те самые чудеса, о которых я просил Рей рассказать мне при следующей встрече. Вот они. Сколь мрачным ни был бы фон, она умело рисовала по нему светлыми красками. Так она смотрела в своё прошлое, и надеюсь, что так же она поступала и в сегодняшнем дне.
Моя надежда подкреплялась постепенно утихавшей мелодией, возвращавшейся к своему началу — светлой печали в первой и второй октавах и поддержке флейт в миноре. Два последних «четверостишия» завершилось монологом одной руки, твёрдо, но плавно идущей по чёрно-белым клавишам, и с гладким звучанием струнных, поставивших точку в этой пьесе-главе, но не во всей истории…
…ведь сегодня всё ещё мой день рождения, и на правах именинника, я решаю, когда наступит окончание праздника.
Зал разразился шквалом аплодисментов в то время, как я из последних сил держался на ногах, наблюдая музыкантов, вставших в линию на авансцене на общий поклон. Тепло, то самое, что я когда-то передал Рей, любовь к музыке, которую я едва показал ей, приоткрыв одну из многих накрепко закрытых дверей — круг в эту самую минуту замкнулся.
Мой маленький пожарный, прежде умевший тушить только огнём, в этот раз справился со своей задачей, перестаравшись, в чём винить его было бессмысленно: масштаб трагедии и площадь тлеющего пепелища была ему неизвестна. У меня не было музыки, как у Рей, чтобы высказаться или выплакаться, когда приспичит, а ни один самый крепкий алкоголь никогда не добирался до таких глубин, которые теперь оказались затоплены под завязку не горючим, но чистой энергией, рвущейся наружу. Видеть тебя, слышать, быть рядом…
Кубометры утекающего сквозь года трудного счастья, которое дарует нам и забирает один и тот же палач и доктор, власть которому вручаем лишь мы сами, просились из меня наружу. Есть только одна материя, которую мы не в силах разорвать или перекроить себе в угоду, как бы ни старались — та властительница времени, чьим верным пленником, благодаря одной маленькой девочке, я являюсь с малых лет и по сей день…
— Рей!!! — гаркнул я через весь зал, когда аплодисменты утихли и ведущая вечера собиралась взять себе слово.
Юные артисты на миг обернулись на их сокурсницу, которая крик тоже услышала, но не видела кто звал её, и ушли со сцены. Я оттолкнул с дороги бурчащую мне что-то вслед дамочку с её худосочным кавалером, и пошёл вниз, в сторону первых рядов. То ли от того, что народ стал на меня оборачиваться, то ли заметив движение в тени и сбоку, Рей, ослеплённая софитами, среагировала. Судя по тетради с нотами, полетевшей вниз, к её ногам, времени на узнавание много ей не потребовалось: полагаю, что «меня во мне» выдал тот же, что и в семнадцать лет, немалый рост и неизменная растрёпанная шевелюра.
Девушка прижала руки к лицу, слегка присев, словно ноги на миг подвели её. Не плачь, любовь моя, ведь все ноты заклинания тобою уже сыграны. Призрак из мелодии твоего прошлого вернулся.
Рей убрала руки от лица и посмотрела на людей, сидящих в первых рядах. Я был уже почти на полпути и успел ухватить, как одна голова в ровном ковре незнакомцев кивнула ей. В следующую секунду мой юный музыкант помчался на всех парусах прочь со сцены, впопыхах рискуя носом пересчитать ступени короткой лестницы, ведущей в зал.
Окрылённая, Рей летела ко мне, как спешат навстречу солдату — любимому, вернувшемуся с долгой войны; брату, пропавшему без вести; отцу, ушедшему много лет назад из дома…
