Глаза мне не лгали, потому сердце обливалось кровью, но через силу верило в новую реальность. Мне резко подурнело и я прислонился плечом к стене, глядя на прямую спину с идеальной осанкой и три тугих пучка, лихо закрученных на затылке. Юная, молодая пианистка, и всё же… Ты больше не ребёнок, любовь моя. Ты те же доброта и нежность, но уже совсем в ином флаконе — женственном, статном, расцвётшем…
Низкорослая дамочка передо мной вдруг решила напомнить о себе. В сотый раз обернулась на меня, будто я всё никак не унимался и не прекращал досаждать ей, и поспешно отвернулась обратно. Наверное, удивилась, отчего это у такого мощного шкафа, грозно стоящего позади неё, глаза на мокром месте, когда ещё и музыки-то нет, чтобы так расчувствоваться. Могла бы и сама догадаться: мало кто из присутствующих пришёл сюда за музыкой и только за ней. В этот момент мне почудилось, будто я стал частью толпы, слился с её сознанием и эмоциями, стал частью картины, не выбиваясь из неё и не портя собою. Мы все услышим музыку в этот вечер только потому, что она будет создана руками наших близких. В этот вечер ценность музыкального искусства заключена для нас в глазах, улыбках и руках исполнителей, а не авторстве и сложности композиций или величине таланта каждого учащегося. Каждого из десятков и сотен девушек и юношей… ведь детей здесь нет. Разве что один-одинёшенька, что стоит на ватных ногах прислонившись к голой стенке — арестант и заключённый в своём взрослом могучем теле — и едва не плачет от осознания неопровержимого. Видит бог, я бы предпочёл смириться с тем, что я загубил и по сей день успешно продолжаю губить свою молодость, чем вынужденно принять факт: твоё детство, Рей, безвозвратно ушло…
Заиграло вступление, и от бодрящего грома звуков я вздрогнул. Со сцены зазвучала весёлая джазовая композиция. Оживилась и фигура Рей, которую я видел в профиль. Тонкие, шустрые пальцы забегали по чёрно-белым клавишам с невероятной скоростью, удивительной (исключительно в моих непрофессиональных глазах) для студентки первого курса. Композиция может и проста в чём-то, но сложна на мой взгляд из-за бравого темпа и игривых переходов.
Музыка без устали и печали всё лилась и лилась в довольный зал: хмурая парочка передо мной в кои-то веки, наконец, расслабилась и даже стала подтанцовывать. Пару минут назад мне почти наверняка стало бы неуютно от пришедших в движение телес вокруг меня, но не сейчас. Моё выросшее в прекрасного виртуоза чудо играло по-настоящему мастерски и со всей отдачей. Девушка за роялем улыбалась и тоже слегка двигалась телом в такт музыке — не подлежало сомнению, она вовсю наслаждалась тем, чем сейчас занимается. Если в таком ключе прошёл для неё целый год, что она здесь проучилась, то я готов пожать своему дяде руку за то, что она оказалась здесь. Было бы глупо отрицать его если не влияние, то участие в её жизни и решениях. Влияние-то как раз прослеживалось иное, и отворачиваться от него и дальше, как упрямое дитя, я больше не мог…
Как эгоист со стажем, я не верил в случайность выбора Рей инструмента, как и в целом, сферы, с какой она решила связать своё будущее. Возможно, конечно, что прежде она играла в школьном оркестре. Возможно, её надоумила поступить в музыкальный колледж лучшая подружка. А возможно, что…
То бренчание в старом заброшенном доме на расстроенном рояле, каким я занимался с ней — могло ли оно?.. Да нет, бред собачий. Я и проучил-то её в ту зиму всего ничего — от силы пару месяцев, прежде чем мы вынуждено покинули тот дом. Этого времени слишком мало, чтобы… Проклятье… Могло ли это оставить столь существенный отпечаток, что она не рассталась с этим делом спустя годы? Что отложилось в её памяти? Угрюмый мальчик за роялем, играющий полузабытые самодельные мелодии, или она сама, выискивающая ушами правильные ноты, которых из поломанного инструмента при всём желании и усилии было не извлечь?
Как давно она этим занимается? Я хотел бы узнать и этот ответ, и спросить намного больше, но… Не стоит забывать — всё это праздник одного дня, больше такого внезапного красочного чуда в моей жизни не случится. Хорошего понемногу, так ведь говорят? Я решил побаловать себя спьяну, вот и побаловал. Внеочередная радость, та, что конечна. Разве эта конкретная может стать иной? Затяжной? Постоянной? Едва ли. Так и джазовая композиция подошла к своему концу под протяжный рёв труб и саксофонов.
Музыка стихла, и зал оживился, захлопав. Кто-то в толпе пару раз воскликнул «Браво!», пока ведущая вечера улыбалась и артистам, покидающим сцену, и слушателям. Я присоединился ко всеобщим овациям с запозданием: у ожидавшего ухода Рей со сцены, которая почему-то не спешила покинуть её, хлопки выходили у меня несколько заторможенными. Похоже, она остаётся. Да, так и есть. А к ней на подмогу вышли, кажется, несколько виолончелей и металлофон.
По завершении весёлого прощания с одними артистами и представления ведущей других, микрофон оказался передан Рей, ждущей, когда стихнет зал, чтобы взять благодарственное слово, как это делали многие до неё. Мои внутренние струны задрожали так, что тремор перешёл в пальцы. Её голос…
— Всем добрый вечер! — голос был сродни музыки, которую Рей играла — задорный, ясный, бесстрашный. Она оглядела весь зал с улыбкой, и я встревожился, вдруг она увидит и узнает меня, стоящего в глубокой тени в конце зала. Оглядев тех немногих, кому не хватило места, стоящих рядом со мной, я заметил, что являюсь единственным обладателем столь выдающихся роста, комплекции и роскошной растрёпанной гривы. Слиться с толпой не получится. Плохо. Я чуть ссутулился, и в таком «уменьшенном» виде — о, да, гений, это точно проканает! — продолжил внимать моему чуду, открыто и смело стоящему перед широкой публикой.
— Композицию, которую вы сейчас услышите, я хотела бы посвятить своим близким: моим верным друзьям и моим любимым папе и тёте Лее… — она посмотрела вниз и тепло кивнула зрителям, сидящим в первых рядах; на моё счастье разглядеть их я не мог. — …И ещё одному человеку, благодаря которому я стою на этой сцене, и которого, к сожалению, сегодня здесь нет, — она перевела дыхание, когда моё собственное едва не остановилось; даже издалека я заметил, её искренняя сияющая улыбка стала вдруг какой-то хрупкой и надломившейся. — Он спас меня и помог в очень трудный период моей жизни, а также стал моим первым учителем по музыке… — я прижал крепко сжатый кулак к губам, прикрыв глаза и не представляя, как смогу покинуть этот зал. — Однажды он сыграл эту мелодию, взятую мной за основу, полагаю, что и авторство принадлежит ему. Мы были детьми, и, признаюсь, я не знаю, что было в этой музыке для него, но… Я осмелилась отразить в ней что-то своё, дополнив и… — говорившая всё менее твёрдо, она вдруг замялась и почесала нос; пару раз она возвращала микрофон к лицу, но смогла продолжить только с третьей попытки, завершив свою речь сбивчивым покашливанием: — В общем, довольно слов. Вы всё услышите. Спасибо, — улыбнулась она так вымученно, будто извинялась за отнятое у людей время или старалась перекрыть улыбкой нечто, оставшееся за неимением сил невысказанным. Я понял в ту же секунду — оно будет ею сыграно.
Заняв своё место за роялем, она скооперировалась с остальными музыкантами и без вступления зазвучала мелодия. Та мелодия… маленькая и простая, не требующая от исполнителя большого таланта и особых умений. Сыгранная одним морозным днём бездомным семнадцатилетним мальчишкой, который не смог как-то иначе утолить тоску собственную, отказавшись ради улыбки своей малютки-любимицы от бутылки, и тоску общую, отказавшись от своей нелюдимой угрюмости вновь ради неё же. Ради тебя. Моя малышка…
Рей играла, задавая печальный лад, проникнутый слабо читаемой надеждой. Виолончели вторили настроению, растягивая и углубляя мрак, не рассеять, но скрасить который было поручено звонкой и нежной весенней капели металлофона. Да, это он и был. Плач о весне, которую нам с тобой было не суждено встретить вместе. Я всё помню, любовь моя. И твой отчаянный крик в коридоре детского дома, и цепкие, до жути цепкие пальцы, не желавшие выпускать воротник моей рубашки, чтобы расстаться на неведомо какие сроки.
