— Зараза, да шевелись же! — отчитал я медленно летящий вниз лифт. — Сволочь, да заводись ты!!! — отругал я ключ в своих трясущихся пальцах, что не торопился входить в замок зажигания, стоило мне сигануть с парковки в машину. Заведя-таки через одно место колымагу, чей багажник был набит сумками со стволами, я вырулил через двойную сплошную на противоположную полосу, вызвав возмущённый рёв соседних авто.
Пусть ревут! Мой звенящий детской радостью и искрящийся взрослым трепетом внутренний голос им всё равно не перекричать.
Вот он я — усталый человек без возраста и хозяина, наскрёбший в себе остатки выплеснутой, растраченной непонятно на что силы, и бросающий их на дорогу к спасению. Не за памятью своей я ехал, не за прошлым. К этим двум столпам продрогшее сердце не рвалось бы из горящей груди со скоростью и мощью, превышающими уже превышенную скорость и выжимаемую мощь из летящего на красный свет авто. Да и буду уж до конца с собой честным, память о прошлом я сохранил в себе на ура, вот только воспользоваться ей себе во благо пока не знал как.
Почему я снова по-чёрному пил и безостановочно рассуждал о жизни в этот день? Потому что только такая рука помощи мне была доступна. Всё лучше, чем ничего. Согреть продрогшую душу мне было больше нечем, а добрые советы от Сноука я получал всё реже и реже. Тепло, что я чувствовал тогда, будучи костлявым голодным оборванцем в компании таких же беспризорников… Я ждал, что оно вернётся с моей новой семьёй или с вязкой сытостью, или с наращенной упорным трудом горой мышц, или… — должно было! — но нет. Боже, неужели я так сильно промёрз тогда, в семнадцать лет, что так и не оттаял за все годы тепла? Или, наоборот, я оттаял настолько, что в моей груди снова разгорелся недобрый огонь?
По-своему верно и то, и другое. Искомая правда, в кои-то веки, наконец-то, близка ко мне. Ещё не рядом, но я сам к ней приближаюсь. И делаю это с теми же раскрытыми объятиями, доверием и слепой надеждой, с какими тогда, много лет назад, мне под шарф подсунул замёрзшие лапки сидящий на моих руках грустный маленький динозаврик — семилетняя девочка с тремя пучками шоколадных волос и с огромными тёплыми глазищами. Мы стали старше и не виделись тучу лет, но разве что-то между нами изменилось?
Я привычно оскалился, желая улыбнуться, а потом с непривычки вдруг правда взял и улыбнулся... по-настоящему... самому себе... а кажется, что всему миру! Чудеса или бесовщина? Мне всё равно, ведь вечно отсутствующие пожарные расчёты скоро получат шанс выполнить своё мирное большущее дело — всеми нотами, терциями и аккордами пролететь над раскалённой пустынной местностью старой как мир трагедии. В душе своей я тебя уже слышу... Прошу, любовь моя, сыграй мне на бис!
Мои волосы трепал тёплый ветер. За окном стояла июньская жара. В воздухе наконец-то запахло свободой!
====== Глава 13. Моё тепло. ======
Ты едешь, чтобы всего лишь взглянуть на неё, так что успокойся и следи за дорогой: напоминать Рей своим огненным дыханием о печальном детстве в доме родителей, тебе не придётся. Что может случиться страшного? Ты увидишь её, с чем бы она ни выступала, тебе, разумеется, понравится, скорее всего, ты будешь даже восхищён. Лишний раз убедишься, что не ошибся в Люке, воспитавшем на радость этому миру чудесную девочку. Да, точно, так будет проще — это визит ревизора, запоздавшего с проверкой и ничего более. Просто не выходи за рамки своих обязанностей и придерживайся отведённой тебе роли наблюдателя. Эти крохи радости и так могут дорого обойтись, так что не стоит всё усугублять. Ты заботился когда-то об этой малышке, но она уже давно не ребёнок и находится на попечении другого человека. Ни к чему после стольких счастливых лет портить сложившуюся картину. С тебя довольно и той наглости, с какой ты решился подглядеть за её жизнью своим одноглазым бандитским взглядом…
Уговаривать себя наставническим тоном было довольно легко, вот только ни один из ценных советов на практике я не применил: рациональному мыслесборнику было невдомёк, что забитая до отказа копилка мироощущений отныне разбита.
Вспотевшие ладони крепко сжимали руль, пока мой чёрный коршун летел, только так лавируя в потоке машин. Сердце стучало загнанной птицей, билось о решётки рёбер, точно рвалось из тесной клетки на свободу — скорее, вперёд, к ней! Столь искренней радости и приятного воодушевления я не ощущал уже давно. Насколько давно, трудно сказать, но стены тюрьмы я покидал, будучи куда менее взбудораженным, чем в эту минуту. Та встреча со свободой была, бесспорно, долгожданной, но оказалась почти безвкусной (привыкший ко вкусу крови в застенках, новые порции не показались мне иными). Сейчас же, я вдыхал тёплый воздух, врывающийся в окно, и не мог надышаться им: пахло зелёным вечером, медленно плывущим к горизонту солнцем и большими переменами.
Вот так нежданно и негаданно подошёл к концу срок заключения единственного узника, заточённого мною, спрятанного от всего мира, обоих из миров, если быть точным — ужасов внешнего и страхов внутреннего — на задворках мрачной галактики Рен. Пришла пора отпереть дверь клетки и выпустить из тщательно охраняемой и оберегаемой планетки-тюрьмы пленённого мною песочного динозаврика; все эти годы он, неугомонный, без устали расцарапывал своими когтистыми лапками изнанку бессовестности и равнодушия своего единственного надзирателя. И правильно делал. Пусть ему помогли извне, но я не солгу, признав, что такое отчаянное упорство просто не могло не принести свои плоды. Что же, малыш, вот и пришёл этот день! Мой он, твой? Или есть шанс, что наш?
Я вновь на пробу улыбнулся — опять получилось; но даже потерпи я неудачу, оскалиться на звук этого имени я бы точно не осмелился. Рей. Моя Рей.
К началу мероприятия я всё же опоздал, и отчасти это сыграло мне на руку: все зрители уже были внутри, в концертном зале, так что внимание я привлёк одной лишь охраны на входе. Запах изо рта я успешно перебил леденцами, так что отшатнулись они разве что от моего взмыленного и взлохмаченного вида. Мчась по коридорам, я представлял из себя нечто среднее между дезориентированным медведем, разбуженным посреди зимней спячки, и человеком, последним из жильцов дома узнавшим, что в здании разгорелся пожар. Смотревший по всем сторонам, я бездумно переставлял ноги; ошалевший и напуганный живостью собственного предвкушения, я нёсся вперёд точно ледокол, с треском разбивающий любые преграды.
Пустынные коридоры отдавали чем-то чуждым: чистота, как в больнице, тишина, как в морге — и только где-то там, куда мне указала охрана, звучала оркестровая музыка, напоминая, что весь год здесь было шумно и оживлённо, и трудились на благо своего будущего сотни, а может и тысячи студентов. Рей студентка! О, боже…
— Концерт уже начался, — оповестил меня охранник на входе в зал, будто я был глуховат на оба уха.
— Да, я знаю, — выдохнул я, запыхавшись, и глядя ему за спину.
— Хорошего вам вечера, — он приоткрыл дверь, и я юркнул внутрь.
В тот же момент, когда дверь у меня за спиной закрылась, музыка, идущая со сцены, стихла и зал взорвался аплодисментами. По спине прошёлся мороз: на какой-то дикий миг, мне показалось, что овации предназначены мне, ворвавшемуся сюда точно беглец, нашедший дорогу домой после многолетних странствий, но наваждение быстро схлынуло. Никто на меня и внимания не обратил, за исключением маленькой группки людей, что, как и я, стояли и смотрели концерт в проходе. Зал был забит битком. Последний раз, когда я находился среди такого количества народу, был год назад в месте, где никогда не бывает аншлага и о котором лучше не вспоминать. Но я не удержался и вспомнил…
— Извините, — пробормотал я, глядя на скрюченное лицо женщины, обернувшейся на меня. Глаза её откровенно отчитывали меня, беззвучно выговаривая пару ласковых. Я почувствовал себя злостным нарушителем её спокойствия, так беспардонно вторгнувшимся в чужое личное пространство. С чего я вдруг извинился перед ней, использовав давно забытое слово? Чёрт его знает.
