На первых порах мне казалось, что в компании Люка я был чуточку большим собой, нежели со Сноуком. Но позже я нашёл этому более точное объяснение. По большому счёту я не лгал и не претворялся ни перед кем из них. И тот, и другой их собеседник был я. Но так уж пошло, что разные мои стороны выходили на свет и скрывались при разговорах с каждым.
Доверие, подобно прорастающему вопреки многим факторам сухому семени, зароненному в душу намеренно, а будто бы и ненароком, вырастало во мне хрупким и шатким стеблем, служа неустойчивой, но всё же опорой. Оба человека со всем глубоко искренним усердием, прилежанием и регулярностью на протяжении этих двух лет поливали зароненное манящим словом зерно, холя и лелея каждый новый росточек, вытянутый их упорством из тьмы ко свету (ну… или наоборот). И здесь можно было бы сравнить их влияние на мою усталую, пластичную душу с гонкой или перетягиванием каната, вот только я отказался терпеть подобное с самого начала, едва почуяв, что к чему. Сноук был прав, говоря, что я способен стать тем, кто устанавливает правила. Я нащупал и разграничил сферы влияния, что было вовсе несложно, учитывая, что цели эти люди преследовали изначально разные. Люк привлёк меня тем, что пообещал лучшее будущее для Рей, на что я и направил всё своё внимание — поверить в то, что ему это по силам; Сноук же — будущим лично для меня, чем я проникся в не меньшей мере.
В итоге в выигрыше остались все мы. Ладно, Люк так точно не считал, но по факту он свою миссию выполнил на ура, по крайней мере, в моих глазах. Сам дядюшка вбил себе в голову, что его план провалился, хотя его участия в собственной, как он это видел, неудаче, было ничтожно малым, а сказать по правде, вообще не было. Благие намерения завели его не в тупик, так как по прошествии двух лет наши с ним дороги разошлись, но вывели на новую тропу, на которой, как и в большую часть моей жизни, мне не было места. К счастью, мы не вернулись к тому, с чего начали наш путь: всего лишь оба синхронно пересекли финишную черту. В этом не было ничьей ошибки — только мой личный выбор, который при всём желании не мог удовлетворить обе стороны, разрывавшие меня на части…
Тюрьма — не такое страшное место, как мне всегда казалось. И говоря «страшное» я не касаюсь здесь своих собственных страхов, только ваших, людских. Страха, живущего в ваших глазах и душах вне зависимости от того, насколько вам близка или далека эта тема. Того самого, что жил во мне до того, как я познал всё на своей шкуре. Будучи подростком я автоматически и почти не задумываясь ставил синонимами тюрьмы «плохое», «злое», «тёмное», «страшное». Вот только, когда твоей первой тюрьмой становятся стены родного дома, уже тогда ты начинаешь невольно переосмысливать это слово. Так уж случилось, что мне выпал шанс проверить на практике, насколько же мои детские выводы соответствуют суровой действительности. Проверил. И различий с людской молвой я выявил немало.
Исправило ли это место во мне хоть что-то из того, что по идее должно было? Могу лишь предположить, что нет, зато пользу тем временем оно принесло мне не малую. Как улица однажды открыла мне глаза на многие вещи в этой жизни, так и заключение принесло удивительную по своей уникальности атмосферу, позволившую ощутить жизнь по-другому. Не острее, при том, что грани жизни и смерти здесь были подчас обнажены и видны, что называется, наглядно, когда охрана уносила очередной труп «падшего воина», вытаскивая тело из самодельной петли, или блокировала целое крыло из-за очевидности очередного убийства.
Что же это была за атмосфера? Первым делом хочется сказать общности, вторым — разрозненности. Сидя по разным клеткам, скованы мы были все как один общей бедой — лишением свободы. С другой стороны тут всем плевать на твоё личное горе: каждый занят тем, чтобы пережить своё собственное, измотанный бесплодными многолетними попытками. Эти два несовместимых пласта послужили прекрасной основой для того, чтобы я смог отринуть свои давние страхи, перешагнуть через них, забыть, истереть. Общий гнев, ярость и возмущение нередко становились и моими, перевешивая собою мою маленькую детскую боль и жалкие обиды, которым здесь было не место и от которых с каждым прожитым днём оставалось всё меньше и меньше: точно назойливых букашек и тараканов, мешающих жить спокойно, я давил и топтал их, веря, что истребляю усилием воли целую эпоху длиной в четыре года. Глупец? И да, и нет — посудите сами. Отчаяние — тварь бессердечная; оно не оставляло мне иного выбора, вынуждая заниматься истреблением неистребимого, в экстренном порядке прижигать все раны, да хоронить все самое ценное, что имелось за душой, под упругим и плотным слоем жестокой реальности. Механизм выживания, спасавший сегодняшний день в ущерб дню вчерашнему и будущему.
Насколько я не хотел, будучи подростком, переходить в ранг взрослых, настолько же стремительно эта взрослая жизнь приближалась и настигала меня, в лице Сноука раздавая мне направо и налево бесценные нравоучительные советы в виде слов, тумаков да оплеух. Здесь, в тесных и мрачных стенах, где друг и враг становились понятиями опасно близкими и скользкими, что иные со временем переставали верить либо в одно из них, либо в оба разом. Я их отчасти понимаю, но, учитывая, что большинство подобных личностей либо кончали с собой, либо становились крысами, к их числу не принадлежу. Возможно, благодаря тому, что Сноук отвратил меня от тоски по моей утраченной семье, способной отрезать мне пути к выживанию, варись я и дальше в этом яде. А так, все личные беды уменьшились с его лёгкой руки до такого размера, что я, прищурившись и глядя через воображаемую лупу, мог разглядеть только их мутный осадок, осевший на дне души.
Я годами упорно его не касался, но порою он всё же взвивался вверх, потревоженный проплывающим на глубине моим вечно живым призраком — крохой-динозавриком, царапающим своим бежевым брюшком илистую поверхность, точно маленький усатый сомик до боли щекоча мои нервы и вздымая, отправляя к звенящей стеклянной поверхности своим то белоснежным, то каштановым гребешком память о былых днях… Одна маленькая девочка, с лёгкостью умелого атлета поднимала вслед за собой ещё пятнадцать потерянных детских душ, прося меня если не горевать по всем ним, то хотя бы помнить. И я против воли отзывался на её зов, не в силах ощущать что-то одно. Горевал. Помнил.
И всё-таки, медленно, но верно моя детская тяга к несбыточному посерела и отмерла. Пустота внутри, оставленная после изнуряющей борьбы с самим собой, точно выжженное поле, закономерно принялась заполняться тем, что поступало ко мне извне. В кого я превращался? Хозяин своего окрепшего тела, теряющий упряжку собственных чувств и мыслей, летя на всех порах навстречу шипам взрослой жизни. А не напороться на них я при всём желании не мог: в тюрьме даже замёрзших цветочных лугов и полей отродясь не водилось (разве что таковыми можно считать детские колонии с малолетними отморозками, щеголявшими в их стенах), — сплошь высохшая степь, исполосованная густыми вереницами безымянных убийц-колючек.
Что до прогнозов Сноука о моих недоразвитых, но развивающихся способностях, они постепенно сбывались… буквально у меня на глазах. Многие личности, как он и предрекал, переставали быть для меня устрашающей загадкой. Всех тёмных лошадок я учился видеть и издалека, и в добавок, насквозь. Оглянуться не успел, как убедился уже не на чьих-то словах, а на собственном опыте, что действия каждого конкретного индивида вполне можно было предугадать, а значит и предотвратить при желании. Чьи-то страхи были столь очевидны, что не использовать их себе во благо было бы грех. Боль и затаённая обида одних могла сыграть мне на руку, чем я и пользовался. Даже злоба и агрессия поддавалась пусть не всецелому контролю с моей стороны, но я мог задать им наиболее предпочтительное направление, отвращая от себя и перенаправляя на более слабого, что стоял рядом. Иным словом, в моих отношениях с людьми царил полный порядок: с одними следовало поддерживать нейтральные отношения, с другими — враждебные, а с третьими — приятельские. Понятная, простая схема, благодаря которой я прекратил распыляться на бессмысленные драки, направляя силы в конфликты, имеющие под собой серьёзную основу.
