— Ты делаешь хорошие вещи. Я тоже хочу их делать, — решила она вконец добить меня. Знала бы она, что я этими самыми руками без колебаний и сожалений убил в том году человека…
Пальцы мои, лениво собирающие паутину с отцветших безымянных цветков, были в трещинах, сухие, с покрасневшими после последнего махача с Дэмероном костяшками. Придурок прав — этими руками только морду ему и начищать. Да и моя старая учительница по музыке ужаснулась бы тому, какие звуки я извлекал сейчас, следуя за воскрешённой в памяти мелодией. А Рей… Тугоухая малявка не улавливает худое качество звука, радуясь всего-то его наличию в безмолвном доме. А может и права она в чём-то: я ведь зачем-то сел играть, хотя знал, что инструмент расстроенный и поломанный. Порою лучше слышать грустную неумелую мелодию, чем беспомощно внимать ледяной декабрьской тишине.
— Этот рояль сломанный. На нём играть-то нельзя, не то, что учить, — я прекратил мучить паутину, наконец, очистив от её савана сухие цветы. Теперь стал лучше виден их цвет, вытравить который не смогло даже время — бордовый с солнечной желтинкой.
— Но ты же сел за него.
— От скуки.
Рей поникла, взглянув на свои крохотные пальчики в перчатках и на десятки чёрных и белых клавиш.
— А я ничего не умею делать, когда мне скучно…
Я взглянул на неё получше. Обиды в тоне или облике нет — малявка растеряна. Странно устроен человек: когда он ничего не делает, ему всё равно требуется чем-то себя занять. Девчонка неосознанно лжёт самой себе: неумение чем-либо заполнить скуку несёт с собой отсутствие этой самой скуки.
Изредка я покупал или воровал Рей детские книжки, и она их проглатывала пищу для ума почти так же быстро, как и пищу для желудка. Причем неважно, были ли это художественные рассказы или учебники по языку и математике. Она хотела узнавать этот мир, его законы и правила, даже если начиналось для неё всё пока с малого — языка, чтения и счёта. Эта девочка всей душой тянулась к знанию. Совсем не от скуки. Не потому, что я толкал её к нему или тащил силком. А во что я только что превратил когда-то любимую мною музыку? Процесс, бессовестно поставленный мною на место ничегонеделания. Отвлечение от пустой головы, желудка и замерзающего сердца…
Замерзающего — не значит черствеющего, скорее, устающего, как марафонец, подбегающий к назначенному финишу. Я не становился злее или грубее в моменты, когда внешние условия к тому располагали, радовался своей высокой ответственности, своему выбору заботиться о ком-то как бы трудно мне ни было. И я точно не хотел облажаться в главном деле моей жизни…
Из этого желания вытекала одна простая истина, закономерный вывод: я должен уйти. В сторону — не из жизни, как это случилось с Митакой и Хаксом. Да, я тоже за прошедший год жутко выдохся, как и они в своё время, а на улице вновь злодействует зима, с которой очень трудно достойно сражаться. Но к этому декабрю я понял одну очень простую вещь, нашёл ответ на то, что до сих пор не укладывалось у меня в голове. Как предыдущие лидеры, уходя, смогли переступить через чувство долга, взращенное в них любовью к людям? Ещё одна дикость, но не это ли самое чувство загоняло меня в могилу? Смешно! Ужасно! Скорбно! Даже не алкоголь, как я ожидал, или хотя бы сигареты. И не холод или голод, хотя и они порой вносили свой пронизывающий ночной и промозглый вклад.
Самая большая трудность в жизни главы семьи, это чувство неуверенности в том, что ты всё делаешь правильно. Где-то ошибся, просчитался — и пару мальков загребли копы. А в другой раз кто-нибудь слёг от болезни, схуднул до критической нормы, промёрз до костей. Разумеется, ты стараешься подобного не допускать и пресекать возможности подобных исходов, но постоянство — не то слово, чтобы им распоряжались дети улиц, как и спокойствие — слово недозволительное для стоящего у руля. Переезды, нерегулярные приёмы пищи, кому-то не хватает одежды — всего не предусмотреть и не предотвратить, как ни старайся. А старался я так, что из кожи вон лез. И всё же, при всех успехах, этого было недостаточно. Вдвойне больно признавать, что не условия жизни мешали воплощению лучшего, а я…
Учитывая лютые морозы нынешней зимы, ошибиться я не мог. Уцепившись рукой за острый пик горы проблем, повиснув на нём и держа второй рукой вес моих маленьких и не очень волчат, я не имел права сорваться вниз. Ведь сорвусь я — полетят в чёрную смертельную пропасть и все остальные. Так что необходимость обзавестись приемником помогла мне через силу открыть глаза и принять единственно возможный вариант.
Сколько Дэмерон доставлял нам проблем, не владея в должной степени своим вспыльчивым нравом, столько же он был способен принести и пользы для всех нас. Имевший на один глаз больше, чем я, он видел то, что ускользало от моего «пиратского» взора, подыскивал лучшие варианты для того, что мы назовём на время «домом». Был способен завести толпу, вдохновив на каждодневные подвиги. Если во мне рабочий двигатель приводил ко внутреннему сгоранию, то в нём на том огне и держалась вся его сущность. Огненный паренёк, которому и дела нет до пожара в сердце, словно он родился с ним, находясь и по сей день в родной стихии. Ему на месте не сиделось не вынужденно, а потому что в нём сильнее жило и проявляло себя стремление к лучшему, в отличии от моего вялого довольства малым удобством и ложным уютом. Я хотел дать всем нам лучшее. По мог дать нам его…
Это один из самых интересных уроков, какие мне преподавала улица. Я на полном серьёзе намеревался отдать бразды правления своему недругу. На врага он не больно-то тянул, наши различия не до такой степени раскидывали нас прочь друг от друга. Иногда мне казалось, что и По способен увидеть и признать мои умения и наработки, а не только тыкать носом в недостатки на регулярной основе. В отличии от более деликатного образа, каким это делала Мариса, он высказывал мне всё прямо в лоб, вот только толку от этого не было. Шанса исправиться и улучшить что-либо самому он мне не давал, предоставляя готовое решение собственного производства. Да и промолчи он после своей словесной нахальной бури, вряд ли бы я смог провести работу над ошибками.
Повторюсь лишь в одном — я устал. Не любить и заботиться, но, пожалуй, жить. Улица с тринадцати лет предоставляла мне кров, прося в замен всего одно — надежду. Раз уж на то пошло, то вспоминая Хана и Лею, они меня её не лишали, наоборот, мучая изо дня в день несбыточными ожиданиями и верой в лучшее. А улица доносила все истины без боли, молча — беспристрастно. Я могу жить здесь, радоваться чему-то, печалиться о чём-то, горевать. Те же холод и голод толкают на борьбу, на движение, что есть жизнь. Но улица даёт это всё и сразу, в концентрированной дозе. Отравляет такая дозировка жизнь? Возможно. Но, скорее, бросает тебе все краски мира в глаза, да так, что ты слепнешь от их яркости, близости одних и отдалённости прочих. Вот и подкрадывается день, что ты не видишь чего-то важного, чего тебе улица никогда и не давала, не обещала, не напоминала о её существовании — надежды на лучшее будущее. А ты, дурак, незаметно повзрослел и вспомнил о былом.
Распознав, чего же тебе здесь не хватает сильнее всякой еды и тепла, жить становится в разы тяжелее. Потребности души и тела друг другу не ровня. Вот и начинаешь терять силы, уверенность и прочие лидерские — отцовские — атрибуты.
— Кайло?
Шершавые перчатки коснулись моей голой ладони. Я взглянул на мою малышку. Игра на рояля не пригодится ей в жизни, как и знания, почерпнутые из книжек, подарив ей какое-никакое развитие, она вряд ли сможет применить. Ничего не умеет делать, когда ей скучно? А как же прятки, догонялки и прочая детская ерунда, которой она страдает на пару с Финном и Роузи?
Моя Рей. Сколько зим нам с тобой отмерено? Не станет ли эта конкретная для нас разлучницей?
Зеленоватые глаза смотрят мне в душу с лёгкостью и беззаботностью, которую я не ожидаю в них увидеть и от которых каждый раз щемит в груди, а в этот раз отражается и дрожью в пальцах вовсе не от холода в доме. Мой динозаврик — существо до боли в сердце удивительное. Волшебное. Что в неё вселяет эту магию жизни, цвета летней солнечной травы и тепла? Уж точно не моя заунывная и мрачная игра на старом расстроенном рояле…
