Так они добрались до Кронштадта, до самого форта «Шанц». Мальчика приветливо встретили моряки — согрели, накормили, и поселился он вместе с отцом в бетонированном отсеке — сыром, мрачном, без окон. Положение у капитана Портнова было особое: ему подчинены телефонисты, радисты, электрики, стрелковые подразделения всех балтийских фортов, и потому он часто и надолго отлучался. Валя в это время не испытывал одиночества: матросы относились к нему, как к родному сыну. Сшили ему военно-морскую форму, кто-то выточил деревянный автомат, и, когда слышался сигнал тревоги и все разбегались по своим постам, Валя, зная, что ему не позволено подняться на наблюдательную вышку, выглядывал из укрытия, смотрел в небо, а завидев немецкие самолеты, нацеливал свой автомат и кричал изо всех сил: «Фашисты! Фашисты! Бейте их!» И как будто по его команде начинали стрелять зенитки, пулеметы. Навстречу немцам поднимались наши истребители. Зенитки смолкали, завязывался воздушный бой. Для мальчугана это было захватывающее зрелище.
Прожил он на форту остаток зимы и все лето. А потом отца перебросили на другой далекий и опасный участок фронта. Мальчугана с интернатом эвакуировали в Омскую область. И та часть, где служил капитан Портнов, принимает шефство над интернатом. Бойцы и офицеры пишут детям письма, посылают подарки…
Вскоре после того, как мы вернулись из похода, судьба свела меня и с отцом капитана 3-го ранга Портнова: старый коммунист, персональный пенсионер, офицер флота в отставке Григорий Григорьевич Портнов после ухода с военной службы нашел себе достойное применение. Создал детский клуб, детскую спортивную школу — лучшую в Ленинграде, куда теперь приезжают «за опытом». А кроме того, он собиратель всего, что связано с Отечественной войной. И в частности, писем той далекой поры. В папке писем на листке ученической тетради мы находим корявые строчки, выведенные Валиной рукой:
«Здравствуй дорогой папочка! Получили письмо и бандероль, в которой три журнала, пять конвертов, шесть листов бумаги, четыре перышка, вырезки из газет и песни. Всему были очень рады. Спасибо. У меня за четверть такие отметки: по чтению — хор., по грамматике — хор., по арифметике — хор., по рисованию — отл., по чистописанию — хор., поведение отличное. Очень хочу скорее быть с тобой, ну, ничего, подожду, осталось недолго. Правда, папочка? Все наши ребята передают вам привет. Они тоже хотят в Ленинград. Пока кончаю. Папочка, будь здоров, крепко целую. Валя».
Тут и многочисленные послания самого Григория Григорьевича, добрые, оптимистические, обращенные не только к своему сыну, но и ко всем маленьким ленинградцам, которых война забросила на чужбину.
Мы не раз и не два виделись с капитаном 3-го ранга Портновым.
Встречались часто, допоздна засиживались у него в каюте.
Однажды я приехал в гости к Валентину Григорьевичу. Познакомился с женой, учительницей, увидел сынишку, проворного мальчугана шести лет, который сразу притащил пачку старых фотографий, сел ко мне на колени и начал их разбирать. С пожелтевших снимков смотрели незнакомые лица матросов и командиров форта «Шанц». Мы доходим до снимка, изображающего мальчика в каске на голове, и Валерик, хитро прищурив глаза, спрашивает меня: «Угадайте, кто это?» — и, не дождавшись ответа, кричит во все горло: «Папа, мой папа!..» Я смотрю на мальчугана, изображенного на снимке, на Валерика, и мне кажется, что это одно лицо.
Тут-то и возникла у меня мысль побывать на форту «Шанц». Мы приехали туда через несколько дней утром.
Погода стояла неустойчивая: то сгущались тучи, то кропил мелкий противный дождик, то снова выглядывало солнце. Машина остановилась на берегу залива, рядом с заколоченными деревянными домами: хозяева переехали в в новый район, и с их отъездом здесь все помертвело. В буйно разросшемся бурьяне обрывается дорога. По еле заметным тропинкам взбираемся на огромный земляной бугор. Только здесь, наверху, видишь проступающие из-под земли бетонные ребра, зияющие провалы дверей. Маленькая вихрастая голова Валерика мелькает между насыпями, он что-то распевает, и ветер доносит до нас обрывки слов.
— Ну что ж, приглашаю вас зайти в наш бывший дом… — говорит Валентин Григорьевич и жестом показывает на чернеющую дверь. Мы входим внутрь каземата, и нас обдает сыростью. Здесь не слышно плеска волн, крика чаек, сверху падают капли, пахнет сырой штукатуркой, гнилым деревом. Под ногами битый кирпич, искореженное железо.
— Вот тут были койки, а в правом углу стояла «буржуйка». Если бы не она, нам не спастись от сырости.
Портнов легко двигается между разрушенными проемами, показывает нам на темные углы так, будто там все осталось по-прежнему. Через узкую бойницу падает дневной свет и играет на его возбужденном лице, бетонные своды резонируют.
— Как только налет — мы сюда. Так иногда целыми днями на улицу не выйдешь, налет за налетом. Зимой было особенно трудно. Мороз, стены инеем покрываются… Зато летом в часы затишья, как на даче, даже рыбачили…
Мы ходили по старому, заброшенному форту. Все, все здесь напоминало о прошлом, и виделись мне то петровские бомбардиры, выпускавшие огненные ядра, то пушки, стрелявшие по кораблям английских интервентов, пытавшихся в 19-м году прорваться к красному Петрограду. И, конечно, годы войны, когда форт «Шанц» стоял часовым на подступах к Ленинграду…
* * *
Прошло много лет с того памятного похода «Кирова» по местам былых сражений. Время неумолимо. Редеет строй ветеранов. «Снаряды ложатся в нашем квадрате» — такое часто можно слышать из уст фронтовиков. Ушел из жизни наш командующий, боевой адмирал Владимир Филиппович Трибуц. Нет Всеволода Вишневского и его верного «Санчо Пансо» Анатолия Тарасенкова. Нет бывшего старшины, а после войны Героя Социалистического Труда с завода «Большевик», любимца кировцев Петра Иванова и бесстрашного командира балтийских тральщиков Николая Дебелова. Нет комиссара линкора «Марат» Сергея Барабанова. Увы, этот перечень можно продолжить… Как точно сказано известным поэтом-фронтовиком Константином Ваншенкиным:
Умирают друзья, умирают,
Погружаясь, уходят на дно,
Будто лампу с окна убирают,
И, как прорубь, чернеет окно.
Их составилась целая каста.
Уходили и прежде они,
Но такое случалось не часто
Даже в очень недавние дни.
И корабли не бессмертны. Одни проживут свои век, так и не повидав войны, не выпустив ни одного боевого снаряда, и идут на слом. Другие проходят сквозь огонь сражений, и их имена навечно остаются в истории, подобно Краснознаменному крейсеру «Киров». В Ленинграде на Морской набережной Васильевского острова, на гранитном пьедестале скоро поднимется орудийная башня главного калибра с крейсера «Киров», как живое напоминание потомкам о мужестве балтийцев, сорок лет назад защищавших Таллин и Ленинград. Все имеет свое начало и свой конец. Только никогда не умирает морская дружба. Живет и здравствует благородное содружество моряков-кировцев. Глава его капитан 1-го ранга в отставке Алексей Федорович Александровский по-прежнему страстный пропагандист боевого прошлого. Несут свою службу на флоте контрадмирал Владимир Павлович Макаров и «мальчик с форта „Шанц“» Валентин Георгиевич Портнов, а его сын Валера — курсант Высшего военно-морского училища.
Не зарастает тропа, проложенная ветеранами Отечественной войны. Эта цепочка нескончаема. Выпадает одно звено, его заменяет другое. Крепки узы морского братства…
Река времени
Мое повествование подходит к концу. У меня такое ощущение, что более сорока лет я пишу одну и ту же длинную, очень длинную книгу об обороне Таллина и Таллинском переходе кораблей Балтийского флота. И каждая глава этой книги кажется мне последней. «Все, думаю. Больше к этой теме возвращаться не буду. Ведь так многое еще не написано о том, чему я был свидетелем на Черном море — во время обороны Севастополя, в Заполярье — на Северном флоте или во время штурма Кенигсберга, а затем наступления наших войск по землям Померании и Бранденбурга. Сколько еще лежит записей своих собственных и воспоминаний, присланных мне участниками войны! Надо этому посвятить остаток жизни, вспомнить людей, сражавшихся на других флотах и фронтах, где мне довелось побывать, пусть хотя бы их имена останутся на страницах моей документальной летописи…» И, решив больше к таллинскому материалу не возвращаться, я снова к нему возвращаюсь. Почему? Вероятно, потому, что это для меня святая святых, самое сильное, самое трагическое, что мне довелось увидеть и пережить за свою долгую жизнь. И понятно, почему каждая встреча с Таллином приносит мне много радости.
